Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Знаменательно, что молодой Обломов думал иначе. В те времена, когда ему были знакомы еще «высокие помыслы», планы на будущее и «стремление куда-нибудь в даль», он был способен представить себя в роли творца: «…он не какой-нибудь исполнитель чужой, готовой мысли; он сам творец и сам исполнитель своих идей» (IV, 67). Текстуальные параллели с Шиллером очевидны: Штольц и молодой Обломов представляют себе человека в буквальном смысле «автором себя самого» и «творцом», который не только следует «чужой мысли» и «чужому рассудку». В другом месте Обломов, говоря о себе, приходит к образу полоненного света:

‹…› да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет , который искал выхода, но только жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас (IV, 187).

Это самосравнение непосредственно соседствует с упреком Штольца в забвении Обломовым Шиллера (IV, 186). Трагедия Обломова заключается в том, что он не пользуется своим «собственным светом», да и не может пользоваться, потому что данный ему природой «светлый принцип» (IV, 168) не становится светочем. Вследствие этого теряется свобода «духа» и «разума»: «Мы зависимы лишь как создания чувственного мира; как существа разумные, мы свободны» [728].

По типологическому замыслу Гончарова, Ольга также обладает достоинством творца. Это нетрудно доказать. «Вулканическая работа» ее духа заставляет Штольца представить себе Ольгу как «мать-созидательницу», как «участницу нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения» (IV, 461). В то время как Обломов остается на уровне «творения», Ольга в «одном существовании» со Штольцем в творческом движении приближается к цели человеческого назначения, соответствуя тем самым, вместе со Штольцем, шиллеровскому требованию: «Живи со своим веком, но не будь его творением…» (VI, 278).

Гончаров связан с Шиллером столь существенными соответствиями, что можно говорить о генетическом сходстве. Предпосылкой этому послужило в первую очередь доказуемое знакомство писателя с сочинениями Шиллера, которые он частично даже переводил. Тем важнее признание обоими авторами постулата воспитания. Подобно Шиллеру, Гончаров был за воспитание, основанное на идеалистических принципах, с целью «совершенствования человека». Это совершенствование должно коснуться как «физического», так и «эстетического», в конце концов, и «морального состояния» человека. Оба возводят в правило идеалы добра, правды и красоты, для обоих искусство является инструментом, с помощью которого можно «облагородить» характер (VI, 455).

Здесь взгляды Шиллера и Гончарова в корне отличаются от учения Руссо, поэтому тезис В. Мельника о Гончарове – продолжателе французского философа требует основательной проверки. Еще Шиллер критиковал Руссо за то, что он более придавал значения «физическому покою », нежели «моральному согласию », отказываясь в конце концов от искусства и «принижая» идеалы. Руссо слишком много обращал внимания на «ограниченность» и слишком мало – на «возможности» человечества (VI, 424).

Гончаров и Шиллер связывают необходимость воспитания с явлениями социального упадка, наблюдавшимися в их время. Оба видят в обществе, и прежде всего в «цивилизованных классах», несмотря на известное благополучие человека, столь мало интереса к настоящему образованию и гуманности, столь много самообольщения, что они мешают исполнению «человеческого назначения». Если Шиллер уже после 1789 г. увидел всеобщее «расслабление» и частое перерождение «нежности ‹…› в изнеженность» или «спокойствия в апатию» (VI, 305), то Гончаров мог заметить аналогичные явления в современной ему действительности. Потерю идеалов и автономности шиллеровским человеком-обломком можно было наблюдать именно в Обломовке, читай: в России. Чтобы противостоять «неидеалистической действительности», задачей литературы должно стать стремление вырвать человечество из «пут вялости» [729]. Воспитательной тенденцией творчества Гончарова объясняется и тот факт, что писатель приветствовал рецензию Добролюбова как «отличную статью» и согласился с его анализом обломовщины (VIII, 273, 275, 105). Писателя и критика объединяет нравственный подход, в то время как их политические воззрения различны.

Гончаров – это просветитель в традиции Канта и воспитатель в духе Шиллера. Он апеллирует к вере в идеал, к рассудку и свободе воли индивидуума. Подобно Шиллеру и Канту, он ищет причины порчи нравов не столько в объективных исторических обстоятельствах, сколько в субъективных слабостях человека. Просвещению противостоят и ошибки воли [730]. Исправлять их и подавать пример должна литература, создавая «идеальные характеры», подобные Штольцу и Ольге.

Здесь проявляется оптимистический принцип гончаровской мысли. Гончаров согласен с Шиллером, утверждающим: «Можно сказать, что во всякой человеческой личности, по предрасположению и назначению, живет чистый идеальный человек …» (VI, 258). Вследствие этого убеждения автор-повествователь все время возвращается к «честному сердцу», «чистой душе», «чистому, светлому и доброму началу», лежащему в основе натуры Обломова (IV, 168, 376, 473, 496, 500 и др.). И если в герое все-таки отсутствует «человеческое назначение», то это из-за дурного сочетания ложного воспитания с отсутствием самовоспитания. «Отвратительная идиллия» Обломовки и пассивность Обломова обусловливают общим и частным образом отказ от нравственного закона.

Несмотря на все недостатки, Обломов все-таки описывается как «честное сердце» и «чистая душа»; это обстоятельство поначалу удивляет, но и его можно объяснить, исходя из одного аспекта творчества Шиллера. Ведь Шиллер четко различает «прекрасную личность» и «доброе сердце» (VI, 494). Прекрасная личность, как идеальная форма прекрасной души, по Шиллеру, есть совершенство, потому что она ставит идею долга над случайной склонностью и потом соединяет их в гармоническом синтезе. Таким образом, для прекрасной личности «все обязанности будут ‹…› лишь легкой игрою» (VI, 494). В ней заключена «воля к свободе разума», а значит, нравственное человеческое существование, потому что «человек ‹…› есть существо, которое хочет» (VI, 488).

Доброе сердце, напротив, следует, прежде всего, случайной склонности к добру, не руководствуясь при этом долгом. Поскольку просто доброму сердцу не хватает четкого понятия о долге, оно не в состоянии преодолеть препятствия и достичь идеалов: оно ожидает добра, правды и красоты как не требующих усилий даров существования. Однако тот, кто не овладеет собственными желаниями, кто не «поступает разумно, сознавая и желая» (VI, 488), по мнению Шиллера, не обладает моральной силой и не может достичь высоты «прекрасного характера». Как идеальный образ, Штольц приближается к этой цели. Но Шиллер словно характеризует и Обломова, когда пишет: