Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Халатом Обломова Гончарову, безусловно, удалось создать шедевр реалистической символизации. Тем не менее не следует забывать, что халат как признак русской жизни и литературно значимый мотив был известен задолго до Гончарова. Он являлся такой же неотъемлемой частью русской жизни, как сомбреро в странах Латинской Америки. Еще биографы Петра I сообщали, что он имел обыкновение принимать рано утром гостей и министров в «выцветшем халате». Правда, это было только началом его, временами исключительно интенсивного, рабочего дня. В конце 1823 г. поэт Николай Языков сочинил студенческую песню под названием «К халату», опубликованную только после смерти автора, в 1859 г. (кстати, в том же году был издан и роман «Обломов»):

Поэт не хочет снимать халат с тела и души, он носит его, скорее, как знак свободного распоряжения своим временем и делами, свободного полета мысли в студенческой жизни. Не карьеру и славу любит «мыслящий студент», а музу и ночные поэтические отрады. Несмотря на малозначимость этого текста в художественном плане, он представляет интерес с точки зрения истории мотивов и символов: халат служит фоном для антиофициозного, иронического и самоироничного признания в стиле Gaudeamus igitur . Незадолго до этого и П.А. Вяземский пишет стихотворение под заглавием «Прощание с халатом» (1817; 1821), которое начинается следующими стихами: «Прости, халат! Товарищ неги праздной, // Досугов друг, свидетель тайных дум…» [738]. Сочиняя это стихотворение, Вяземский опирался, вероятно, не только на русскую традицию «посвящений халату», но и на миниатюру в прозе Д. Дидро «Regrets sur ma vieille robe de chambre», написанную в 1772 г., которую он, несомненно, знал, будучи ее переводчиком на русский язык [739]. Языков же опирался на Вяземского.

Встречается халат и у Пушкина, причем в знаменательном месте. В шестой главе «Евгения Онегина» после дуэли и гибели Ленского следуют часто цитируемые впоследствии размышления Пушкина о том, что стало бы с поэтом Ленским, если бы он не погиб. По Пушкину, он, быть может, стал бы мужем, жаждущим славы, а, может быть, превратился бы в человека, превыше всего ценящего покой и уют:

Этот отрывок представляет собой удивительно точное изображение биографии Обломова in nuce (в зародыше), и можно предполагать, что гипотетический набросок Пушкина сыграл определенную роль в работе Гончарова над образом его героя. Здесь можно проследить практически все этапы жизни и морального падения Обломова: рано наступившую холодность души, связь между женитьбой, прозябанием в деревне и ношением халата, материализацию обстоятельств жизни в виде ожирения, заболевания и скорой смерти. Пожалуй, у Гончарова отсутствует лишь образ рогатого, обманутого мужа, который у ироничного Пушкина встречается и в других произведениях. В своих сочинениях о творчестве Пушкина Белинский называет его размышления о противоположных возможностях развития жизненного пути Ленского «верхом совершенства в художественном отношении» и также цитирует приведенную выше строфу. Вообще-то Белинский считал, что из Ленского не получился бы блестящий герой, он, скорее всего, превратился бы в филистера или в мистика [741].

В русской литературе XIX в. шутливые, но добрые апострофы Языкова и Вяземского нашли меньше отзыва, чем пессимистическое толкование Пушкина. Это видно не только на примере Белинского или Гончарова, у которого халат встречается уже в «Обыкновенной истории» (I, 38, 313 и др.), но и у других авторов. Так, в начале 1880-х годов П.В. Анненков пишет в своих воспоминаниях об А.Ф. Писемском:

На всем его [Писемского] существе лежала печать какой-то усталости, приобретаемой в провинции от ее халатного, распущенного образа жизни и скорого удовлетворения разных органических прихотей [742].

До этого Достоевский в «Дневнике писателя» (1876) назвал одну из глав «Халаты и мыло» – в ней халат символически представляет азиатский элемент России [743]. Примерно в это же время образ халата использует и Толстой в романе «Анна Каренина» (ч. VII, гл. 20), где, согласно позиции Петра Облонского, предполагаемой инертной расслабляющей мощи России и Москвы противопоставляется якобы омолаживающее влияние Западной Европы и Петербурга. И здесь символом инертности России выступает халат.

Халат символизирует черты и свойства, которые могут быть поняты и как манифестация азиатского фатализма, и как опасность, грозящая человеческому существованию вообще. Даже писатели, которые считались русофилами и патриотами, неоднократно сетовали на такую якобы типично русскую черту, как лень. В 1841 г. Гоголь писал в письме к К.С. Аксакову:

Есть у русского человека враг, непримиримый, опасный враг, не будь которого, он был бы исполином. Враг этот – лень, или, лучше сказать, болезненное усыпление, одолевающее русского [744].

Даже славянофил А.С. Хомяков не мог удержаться от констатации того, что Россия «И лени мертвой и позорной, // И всякой мерзости полна!» («России», 1854) [745].

Убежденным проповедником трудовой морали был, наряду с Толстым, А.П. Чехов. С величайшей нравственной серьезностью он призывал себя и остальных к трудовой дисциплине. Он неоднократно и постоянно осуждал «равнодушие», «отупение», «скуку» и « жирное халатничество » [746]. Усилие воли является предпосылкой действия; тот, кто не следует волюнтаристскому принципу, остается для Чехова «человеком, который хотел» [747]. Не случайно И.А. Бунин замечает о Чехове в своих воспоминаниях:

Никогда не видал его в халате , всегда он был одет аккуратно и чисто. У него была педантическая любовь к порядку ‹…› Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде [748].

Скорее всего, не случайно, что халат и сюртук стали лейтмотивами именно в литературе середины XIX в. Россия окончательно перешла в индустриальную эпоху, стали развиваться буржуазия и предпринимательство, страна стала открываться в сторону западного мира. Император Александр II начинает свое правление с множества реформ, которые вызывают в русском обществе чувство настоящего подъема и энтузиазма. Наряду с петровскими временами и горбачевской эпохой это была еще одна эпоха перестройки в русском обществе. Vita activa и homo occupatus (человек занятой) сменяют homo vacuus (человек досужий) и становятся новыми идеалами жизни. Работа перестает восприниматься как проклятье, и в православной Руси все шире распространяется представление о справедливости труда. Наряду с концептом и образом «лишнего человека» возникает и парадигма восприятия своего труда, своей профессии как призвания. В идеальном случае – а таким случаем и является, может быть, типология Штольца – труд приобретает положительную, значимую функцию; тот же, кто не работает, теряет свою честь, свое человеческое достоинство. В «Трех сестрах» Чехова Вершинин формулирует желанный идеал следующим образом: «Если бы, знаете, к трудолюбию прибавить образование, а к образованию трудолюбие» (IV акт). И в этом смысле человек, как считает Гончаров, не должен застывать в пассивности закутанного в халат создания, он должен распрямиться и, как истинный homo erectus (человек прямоходящий) и носитель сюртука, стать активным участником созидательного творческого процесса.