Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

‹…› нашей душе не свойственна эта среда; она не может утолять жажду таким жиденьким винцом: она или гораздо выше этой жизни, или гораздо ниже, – но в обоих случаях шире [764].

Прилагательные «широкий» и «узкий» относятся к исторически древнейшей лексике славянских языков. Они общеупотребительны и в семантическом отношении не вызывают проблем. Поэтому для литературного применения они, на первый взгляд, слабо маркированы. Вместе с тем в результате их антонимического соотношения они делают легко возможными образное противопоставление (узкая тропа – широкая арена и т. п.) и контрастную концепцию фигур. Даже если эти прилагательные и утрачивают свою традиционную семантическую принадлежность и коллокацию, они одновременно приобретают неожиданную коннотацию. Именно это и имеет место в романе Гончарова «Обломов».

Многочисленные критики, начиная с А.В. Дружинина, трактовали Обломова как типичную «русскую душу», которую, несмотря на ее «печальную комичность», все искренне любят, потому что она поэтическая «цельная натура» и «кроткий голубь». Для этих критиков Обломов – просто «прарусский типаж» и даже (по словам некоторых специалистов) «святой» [765]. Подобные суждения до сегодняшнего дня распространены по всему миру. Однако если бы Обломов на самом деле был традиционно «русским» или даже «прарусским типажом» с «русской душой», то ему больше подошел бы характерный эпитет «широкий» с относящимся к нему семантическим полем (широта, свобода, раздолье, размах и т. д.). Но более правильным представляется как раз обратное: Обломов чаще всего описывается в романе образами «узкости».

В своем трактате «Лучше поздно, чем никогда» (1879) И.А. Гончаров пишет, что в «ленивом образе Обломова» он хотел представить «элементарные свойства русского человека». Согласно Гончарову, Обломов является «воплощением сна, застоя, неподвижной мертвой жизни» с вялым «переползанием изо дня в день» [766]. В самом романе с первой же главы с образом Обломова связаны «апатия» и «дремота» [767]. Его существование определено топосами «узкости» и неволи, что обозначено рекуррентными образными словами, такими как «омут, яма, болото, нора, норка мыши, на печи, гроб, могила, гаснуть/погасание, прозябать или увядать». По словам рассказчика, сферы жизни Обломова «умельчились до микроскопических размеров» (199. Курсив мой. – П. Т. ). Местность Обломовка и имя Обломов сигнализируют о чем-то разваленном и обломочном (к ключевым словам текста относятся такие слова, как «развалина» или «обломки»).

У Обломова даже была когда-то надежда на «расцветание сил» и был идеал «деятельности». Он хотел вместе с Андреем Штольцем идти «разумною и светлой дорогою» (64). У него был даже девиз: «Вся жизнь есть мысль и труд» (ч. II, гл. 4)! Но уже «в начале пути» и в начале своего «поприща жизни» он останавливается «у порога своей арены» (57, 99). Вновь и вновь доминируют препятствия со стороны vita passiva , что Обломов осознанно воспринимает как сужение:

Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования (19. Курсив мой. – П. Т. ).

Он знает: «Я сам копаю себе могилу ‹…› жизнь моя началась с погасания», и в конце «плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни» (186, 480; см. также: 99).

«Узкая тропа», «тропинка» и «дорожка» характеризуют Обломова, который боится «широкой реки жизни» (342). Он охотнее остается на берегу реки и на пороге арены бытия. Даже если он однажды и отважился войти в открытую реку, он тут же снова в страхе стремится «к берегу». Он не «гладиатор», а «мирный зритель боя» (57, 125, 334 и след., 480). Он не может следовать призыву Штольца о том, что ему следует стремиться «на свет, на простор» (488 и след.). Обломов – тоже «человек в футляре» (А.П. Чехов).

Тем не менее в некоторых местах романа Гончаров все-таки атрибутирует своему герою прилагательное «широкий». Но в своей парадоксальной подчеркнутости мотив широты выступает здесь всегда предвестием гибели и смерти. Обломов «кутается в широкие полы халата», носит «широкие туфли» и лежит «на широком диване» (8, 19, 168). «Лежание» как выражение «апатии» является его «нормальным состоянием» (8, 100). Соответственно ему рано предсказывают апоплексический удар (85, 169). В конце рассказчик резюмирует: «он [Обломов] тихо и постепенно укладывается в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками» (481. Курсив мой. – П. Т. ). Жизненный ритм Обломовки и Обломова – это стагнирующее движение «взад и вперед» (129, 132, 483). Таким образом невозможно завоевать ни «арену», ни «простор», ни «поприще жизни».

Друг Обломова и его антипод Андрей Штольц до настоящего времени трактуется многочисленными русскими и западными критиками как продувной делец, ограниченный обыватель, буржуазный автомат, рационалистический карьерист и эгоист, фарисейский педант, homo faber (человек-ремесленник) и прямо как «типичный немец» [768]. А.П. Милюков говорил даже о «холодной штольцевщине» [769].

Эти вердикты диаметрально противоречат мнению самого Гончарова. Гончаров называет Штольца «представителем труда, знания, энергии, словом – силы» [770]и выдвигает в романе требование: «Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!» (168). Штольц вовсе не чистый немец: его отец немец, а мать – русская. Это – программный идеал целостности. Андрей Штольц как раз и должен преодолеть «узенькую немецкую колею» своих немецких предков, стать немецко-русским синтезом из бюргера и барина и привести заложенные в нем «смешанные элементы» к «равновесию» (158, 161, 164, 168). Напротив, его жизненный путь – не «узенькая колея», а « широкая дорога», что в существенной степени обусловлено его опытом «с широким раздольем барской жизни» (161. Курсив мой. – П. Т. ). «Русская жизнь» вносит в развитие молодого Андрея свои «невидимые узоры», так что для Штольца немецкая «бесцветная таблица» только практически-рациональной тщательности становится целостной «яркой, широкой картиной» (453. Курсив мой. – П. Т. ). Это является высочайшим отличием, поскольку «слабый человек» обычно теряется в «широкой картине» бесконечной природы бытия и космоса (101; ср. также: с. 120: «Терялся слабый человек»).

Штольц находится в поисках «идеала бытия и стремлений человека». Его «широкие шаги» целеустремленно направлены вперед «по избранной дороге». Конкретно это означает, что он «не терялся никогда» (167 и след.), даже если «свободный путь» с его «простыми шагами» снова и снова требует терпения, усилия и борьбы (453). «Простор», а не «нора» и «яма» характеризуют его жизненный план (488 и след.). Штольц действительно олицетворяет идеал «гордости» в положительном смысле magnanimitas (великодушия), а не смертного греха superbia (гордыня). Он категорически отклоняет все титанически-фаустовское [771]. Только поэтому в тексте романа может идти речь о «безгранично добром» Штольце (423).