Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Один из постулатов литературной критики гласит: масштабы литературных персонажей прямо пропорциональны тем препятствиям, которые они должны преодолеть. Над этой мáксимой стоит задуматься. Каковы масштабы фигуры Обломова, которого в заключительной части «Сна Обломова» повествователь уподобляет «экзотическому цветку в теплице», лелеемому безупречно-ложным воспитанием, так что позже «события его жизни умельчились до микроскопических размеров»? [774]В соответствующей статье толкового словаря читаем: выражение «тепличный цветок» употребляется применительно к «хрупкому, изнеженному человеку, не приспособленному к жизни (в результате условий воспитания и быта)» [775].

Несколько ранее об Обломове говорится: «…цвет жизни распустился и не дал плодов» (IV, 62). Это может быть ассоциативной отсылкой к Евангелию от Матфея, ср.:

По плодам их узнаете их. Собирают ли с терновника виноград, или с репейника смоквы? Так всякое дерево доброе приносит и плоды добрые, а худое дерево приносит и плоды худые. Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые. Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Итак по плодам их узнаете их (Мф. 7:16–20).

Божественная справедливость судит человека «по плодам дел его» (Иер. 17:10), поскольку «плод добрых трудов славен, и корень мудрости неподвижен» [776](Прем. 3:15). Однако Обломову суждено «прозябание» и «увядание», а к концу жизни – «ленивое переползанье изо дня в день» (IV, 485), заканчивающееся медленным угасанием в ползучей смерти. Змей-искуситель был изгнан из рая и обречен ползать и глотать пыль: «Ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей» (Быт. 3:14). В жилище Обломова все покрыто пылью; лень (уныние) – один из семи смертных грехов.

Тем не менее вопрос, принесла ли жизнь Обломова какие-нибудь плоды или не принесла таковых, является дискуссионным. В маленьком мире Агафьи Обломов стал катализатором смысла жизни. Антропоним «Агафья Пшеницына » ассоциативен библейскому образу-символу «пшеничного зерна» (Ин. 12:24). Для Ольги, и прежде всего для проникнутого духом времени сегодняшнего читателя, Обломов – напоминание о том, что от самоконтроля, от обязанности быть деятельным и от ответственности ни в коей мере не освобождают даже возможные на жизненном поприще расслабленность и невольная вина. «Плодом» можно счесть и свойственное Обломову принципиальное сознание того, что он следует неверным жизненным путем, в результате чего лейтмотивами его образа становятся угрызения совести, «в сотый раз» подступающее раскаяние (IV, 248), «холодные слезы безнадежности» (IV, 474) и проклятия самому себе (IV, 97). Запоздалое раскаяние может потребовать больше энергии, чем предусмотрительное воздержание от порока. Симпатизирующие Обломову и, следовательно, руководствующиеся не разумом, а чувством апологеты гончаровского героя часто подвергали сомнению мораль истории жизни Обломова как истории краха – однако следование одного человека жизненному принципу «расслабленности» бывает возможно только за счет кого-то другого. Ниже мы попытаемся осмыслить историю краха Обломова на фоне поэмы Гомера «Одиссея».

В марте 1849 г. Гончаров опубликовал «Сон Обломова» в изданном журналом «Современник» «Литературном сборнике с иллюстрациями» с указанием, что это – «Эпизод из неоконченного романа». Заглавие «Сон Обломова» сохранилось в качестве единственного названия главы и в более позднем дефинитивном тексте романа (ч. I, гл. 9; IV, 98). Незадолго до того появился в печати первый роман Гончарова «Обыкновенная история» (отдельное издание – в 1848 г.) [777]. В эти годы Гончаров находится в начале своего творческого пути. Он начинает с «обыкновенных» сюжетов повседневной русской жизни, однако с необыкновенной прозорливостью уже тогда поднимает проблемы воспитания, образования и жизненной позиции. До «Сна Обломова» в русской словесности (и не только в изящной) не существовало более тонкого и в то же время беспощадного анамнеза такого «становления» личности, которое приводит человека к жизненному краху. Зло неправильного воспитания – отсутствия воспитания – как считает Гончаров, в России стало будничным, привычным и почти банальным. Параллельно он задается вопросом, насколько эта «злая повседневность» может освободить от ответственности или хотя бы частично оправдать взрослого героя романа. Начиная с какого времени (возраста) моральный долг самовоспитания и нравственная ответственность за самого себя должны доминировать в человеке? Эта морально-дидактическая проблема прочно встроена в парадигму во многом синонимичных оппозиций: странствователь – домосед, просвещение – обскурантизм, целостность – фрагментарность, наконец, Европа – Азия. Или, другими словами, Итака – Обломовка.

В эти же годы, когда Гончаров начинает свой творческий путь, другой русский писатель, по его собственным словам, увенчивает свою жизнь в литературе «монументальным трудом» [778]: через несколько месяцев после «Сна Обломова» в печати появляется долгожданный перевод «Одиссеи» В.А. Жуковского. Именно он, а не строго раскритикованный славянофилами «Сон Обломова», стал для современников – и не только в России (ср., например, Фарнгагена фон Энзе) – литературной кульминацией года.

Начиная с 1842 г. Жуковский с некоторыми перерывами работал над своим переводом в Германии (Дюссельдорф, Франкфурт-на-Майне, Баден-Баден). Источником перевода для него был не греческий оригинал (хотя поэт имел некоторые познания в греческом языке), а целый ряд более ранних переводов поэмы Гомера на русский и европейские языки (в том числе английский перевод А. Попа и, прежде всего, немецкий перевод И.Г. Фосса). К тому же он располагал подстрочным переводом, который специально для него выполнил немецкий эллинист Карл Грасгоф [779]. Перевод Жуковского сохраняет метр оригинала – гекзаметр. В период работы над переводом «Одиссеи» Жуковский читал его фрагменты своим посетителям (главным образом Гоголю, но, кроме того, Тютчеву, Хомякову, Фарнгагену фон Энзе) и регулярно сообщал о том, как продвигается работа, своим корреспондентам в России, в том числе членам царской семьи (с которой его связывала многолетняя служба в качестве воспитателя престолонаследника) и министру просвещения С.С. Уварову – этот старинный приятель Жуковского был грекофилом, печатавшим свои работы о Гомере. Уже эти факты свидетельствуют о том, какое значительное место занимала «Одиссея» Жуковского в русской духовной жизни той эпохи.

Гомер для Жуковского – «прадед» и «гигант» [780]европейской и, значит, мировой литературы, а перевод «Одиссеи» – одновременно кульминация и венец его собственного творчества. Его «русская Одиссея» должна стать «гробовым монументом» [781]литературного служения России. И это не только потому, что Жуковский был вправе гордиться таким подвигом во славу русского поэтического языка – он видел в поэме Гомера прообраз воспитательного романа, который мог бы стать образцом для соответствующего русского жанра. Гомеровский эпос предлагал поэту простые, но великие в своей простоте примеры деяний, в которых были заключены непререкаемые истины и модели поведения, применимые к собственной жизненной позиции любого человека. Жуковский не принимал того, что он называл мелочностью и ложностью «меланхолии» новейших писателей и восхищался энергией наивной «первобытной поэзии». Возможно, это противопоставление наивности и меланхолии восходит к шиллеровской оппозиции «наивной и сентиментальной» поэзии и к острой критике аркадской псевдоидиллии у Канта и Гегеля [782].