Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Эта свобода прорыва в движение, имплицитно заключающая в себе призыв к ответственности перед самим собой, не имеет ничего общего с гетерономным архетипом кающегося пилигрима, крестоносца или странника поневоле Агасфера. У светского mundanus совсем другие движущие мотивы и цели. Книге Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» предпослан эпиграф из поэмы В.К. Тредиаковского «Тилемахида» (1766), восходящей к сюжету «Одиссеи» и являющейся русским переводом просветительского воспитательного романа Ф. Фенелона «Странствия Телемака» (ок. 1700). И Фенелон, и Радищев подверглись за свои книги правительственным репрессиям. Ни Фенелона, ни Дидро (который как-никак побывал в России), ни Радищева в Обломовке не читают, и если вообще читают, то только «Россияду» Хераскова (IV, 136). Имя Радищева для обломовцев (разумеется, в ироническом дискурсе повествователя-Гончарова) – всего лишь имя корреспондента, который просит прислать ему «рецепт пива», которое хорошо варят в Обломовке. Но дождался ли этот проситель вожделенного рецепта, остается «неизвестно» (IV, 135–136), невзирая на то, что «главною заботою» обломовцев «была кухня и обед» (IV, 110). Неприкрытый материализм не имеет ничего общего с просвещением и открыванием мира по архетипу Одиссея. И насколько быстро и неуклонно «сладко-медвяный» соблазн может привести к фагомании (т. е. болезненной склонности к обжорству) и забвению долга, Гомер показал в эпизоде Одиссея на острове лотофагов (Песнь IX, ст. 91–102): наслаждаясь «вкусным лотосом» «мирных лотофагов», спутники Одиссея слишком легко и быстро готовы отказаться от возвращения на родину ради соблазнов «мирного уголка» [807]. Для Обломова же стремление в «мирный уголок» Обломовки (IV, 99) или дома Агафьи становится роковым. Оседлость и обжорство противопоказаны тому, кто руководствуется импульсом Одиссея в своем миропонимании.

Типичные жанры литературы Просвещения – воспитательный роман, мещанская трагедия, автобиография (не агиографическая) и басня. Об этой последней напоминает финал романа «Обломов», в котором Гончаров еще раз эксплицитно высказывается в пользу назидания. Штольц называет знакомому литератору причину деградации и гибели Обломова – так сказать, ставит заключительный диагноз, – произнося знакомое читателю с четвертой главы второй части романа словечко: «обломовщина». И далее финальный абзац романа гласит:

Обломовщина! – с недоумением повторил литератор. – Что это такое? – Сейчас расскажу тебе: дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.

И он рассказал ему, что здесь написано (IV, 493).

Гончаров демонстрирует в этом финале не только свою обычную страсть к доходчиво закругленной фабуле, но и весьма ассоциативное басенной морали ( fabula docet ) заключение. Суггестивная поэзия и трезвая учительная проза идут рука об руку со времен Горация и его заповеди «поучать ( prodesse ) забавляя ( delectare )» (Гораций, «Наука поэзии», ст. 343–344) [808], которая в русском классицизме приобрела форму «полезное увеселение». Гоголь посмеялся над требованием приносить пользу в финале повести «Нос» [809]; Гончаров вернул ему былую серьезную настоятельность.

Типология басенной морали ( fabula docet ) и образность басни очень разнообразно представлены в романе Гончарова. Одним из лейтмотивов романа является периодически возникающий водный мотив в своем прямом (река, течение, берег, океанская ширь) и обратном (заболоченность, обезвоживание, пересыхание) значениях. Восхождение на горы и мореплавание – это типичные символы инициации, становления и созревания личности. В отличие от Штольца и Ольги Обломов ничего так сильно не боится как водной шири и горных высот. Эти традиционные символические образы возвышенного повергают его, как и всех обитателей Обломовки, в состояние, близкое к ужасу. Обломов не хочет быть «гладиатором для арены», он хочет быть «мирным зрителем боя» на берегу «течения жизни» (IV, 474). Если жизнь Обломова в доме Агафьи уподоблена «постепенной осадке ила» (IV, 377), то «разлив жизни» Штольца и Ольги подобен «разливу широкой реки» (IV, 423). В финале же романа обе жизни – Ольги и Штольца – «слились в одно русло» (IV, 452).

У И.А. Крылова есть басня под названием «Пруд и река». Пруд высоко ценит свое стоячее существование лежачих вод (ср.: «Лежу и в неге, и в покое»), презирает житейскую суету и предается беззаботным псевдофилософическим снам наяву в своей неподвижности. Однако в финале он высыхает и становится пустым местом, пробелом. Река же, напротив, заботится о свежести и чистоте своих вод, о продолжительности своего существования, о прогрессе и о славе: «Она течет поныне». Во имя усиления рационально-плакатного воздействия в духе просветительской эстетики мораль басни гласит:

Крылову понадобилось 50 стихов, чтобы высказать то, что Гончаров изложил на 500 страницах. Несомненно, Гончаров совершенно обдуманно и сознательно заставил своего героя Андрея Штольца в юности заучивать наизусть басни Крылова и читать «Тилемахиду» Тредиаковского (IV, 152) – это автобиографическая деталь, ассоциативно вводящая в подтекст романа и (косвенно) «Одиссею», и басни Эзопа, читанные молодым Гончаровым.

Образный комплекс источник-речка-ручей-река-струя-поток-пруд-фонтан и т. п. является типичным топосом русской басенной поэзии. Как правило, образ реки связан с мобильностью, плодотворностью, свободой и «пользой для общества» [811]. Напротив, образ «ленивого пруда», постоянно сопровождаемый мотивами стоячей воды и болотной растительности (тина), становится воплощением процесса упадка вплоть до полного зарастания и застоя. Его мутная и, значит, темная вода страшится света – соответственно, просвещения [812]. Но есть предостережения и другого рода. Неукротимый поток способен разрушать дома, а слишком далеко заводящее мореплавание для заносчивого смельчака, который полагается на «слепую Фортуну» и не придерживается принципа «умеренности» [813], может стать зловещим предзнаменованием грозящей опасности утратить «покой души».

Здесь речь идет о древнем горацианском мотиве procul negotiis (Эпод II, ст. 1) [814]: наряду с необходимостью временами осуществленного, временами являющегося просто занятием negotium (дело), у человека есть право на otium (отдых), желательно, конечно, на otium cum dignitate (заслуженный отдых). У древних римлян были такие места отдохновения, которые в наше время называются «загородными виллами» (Otiumvillen, М. Томбрегель [815]). В моральном смысле любое otium предполагает последующий neg-otium . Гончарову, несомненно, был хорошо знаком Эпод II Горация «Beatus ille, qui procul negotiis…»: он цитирует этот стих в «Обыкновенной истории» (I, 366).