Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Сюжет «Одиссеи» тоже нашел свое отражение в басне. В необыкновенно длинном тексте Лафонтена Одиссей описан как образцовый герой, обладающий мужеством, чувством меры и стойкостью. Этими разумными добродетелями он отличается от своих спутников, которые подобны большинству людей своей безрассудной слепотой; Одиссей же представлен как exemplum virtutis , эталон добродетели. Однако басенные сюжеты, связанные с образом Одиссея, требуют особого разговора.

Басня – дидактический жанр. В одной из басен Эзопа есть формула pathémata – mathémata : страдание – учение, т. е. страдание ведет к познанию. У Эсхила встречается вариант этой формулы: páthei máthos – страдание учит.

В предшествующей эпилогу заключительной главе романа Гончарова «Обыкновенная история» его герой, романтик-идеалист и мечтатель Александр Адуев приходит к убеждению, что «страдания очищают душу» человека и «возвышают его». Кто не знает страданий, тот «не был причастным всей полноте жизни»; только «ежеминутная борьба» и постоянное стремление вперед, а не «застой, сон», суть признак осуществившегося бытия (I, 450). Слезы страдания Обломова свидетельствуют, конечно, о том, что теоретически он осознает свою несостоятельность, однако эти слезы не побуждают героя к действию, могущему изменить положение вещей. У Ольги и Штольца все иначе. В страданиях Ольги Штольц видит «расплату за Прометеев огонь», которому он энергично полагает пределы ради пользы самой же Ольги. Кто желает слишком многого, подвержен «общему недугу человечества» (IV, 461). Неудовлетворенность Обломова коренится в дефиците, неудовлетворенность Ольги – в избытке. И то и другое может быть проявлением «бесплодного ума» (IV, 456) [816]. Однако умерить избыток легче, чем пополнить дефицит. Идеалы Штольца устремлены к сохранению равновесия и меры, а также к проблемам воспитания (IV, 220, 451).

Но и для него, как и для Ольги и вообще для любого человека одиссеевского типа, актуален стих Менандра, который Гёте предпослал в качестве эпиграфа своей автобиографии «Поэзия и правда»: «Ὁ μὴ δαρεὶς ἄνθρωπος οὐ παιδεύεται» («Кто не страдал, не может быть воспитанным») [817]. В 1810 г. Гёте писал воспитателю веймарского принца Константина Карлу Людвигу фон Кнебелю: «Наше коренное зло состоит в недостатке внимания к первоначальному воспитанию. Но в нем по большей части заключается весь характер, все бытие будущего человека». У не воспитанного в свое время Обломова нет будущего. Если любовь Ольги отдана «будущему Обломову» (IV, 370) с надеждой на «будущее счастье», значит, у этой любви тоже нет будущего. Эта катастрофа предсказана задолго до того, как ей предстоит произойти: во «Сне Обломова», в эпизоде мечтаний неспособной как следует воспитать избалованного Илюшу матери Обломова о «блистательной эпопее», героем которой должен стать ее сын. Но Обломовка – не Итака, и такой будущности у Илюши нет (IV, 114).

Уже беглый обзор исследований, посвященных творчеству Гончарова, убеждает в том, что проблема античной, и в частности гомеровской, традиции в лучшем случае является в них вполне маргинальной. Гомеру не уделено особого внимания ни в общих работах, посвященных биографии и творчеству Гончарова (Мазон, Алексеев, Эре, Сечкарев, Краснощекова и др.), ни в специальных исследованиях о поэтике романа «Обломов», вошедших в изданные Бодо Зелински сборники «Der russische Roman» [818], хотя, конечно, в них есть попутные упоминания Гомера, интерес Гончарова к которому отмечал уже Мережковский. Немногочисленные эти упоминания, однако, не имеют статуса самостоятельно значимой цели исследования. И в общих работах, поднимающих проблему рецепции Гомера в России, если только я не ошибаюсь, о романах Гончарова нет речи [819]. Разумеется, не исключено и то, что я могу не знать каких-нибудь публикаций на эту тему в периодических изданиях или в сборниках научных статей [820].

Некоторое внимание уделено проблеме отношения Гончарова к Винкельману – главным образом потому, что Гончаров переводил отрывки из Винкельмана, но позже уничтожил этот перевод [821]. В 1938 г. литературовед А.П. Рыбасов отважился заявить, что Гончаров создал образ Андрея Штольца под влиянием работ Винкельмана, согласно древнегреческому эталону образцового героя. Штольц и Тушин изображены как эллины, как совершенные человеческие индивидуальности. Тем самым Гончаров впервые предложил русской литературе «сильные, цельные характеры» героев, которые являют собой идеальное воплощение «героизма» как в нравственной позиции, так и в конкретном деле [822]. И там же (§ 16) Рыбасов добавил, что вплоть до настоящего момента связи Гончарова с западноевропейской литературой остаются совершенно неизученными. Эти высказывания вызвали протест в советском литературоведении, и Рыбасов был вынужден отказаться от своей «провокации»: в главе, посвященной роману «Обломов», в его монографии «И.А. Гончаров» (серия «Жизнь замечательных людей», 1957) нет упоминаний о Винкельмане, об «эллинском» идеале цельности и о лакуне в научно-исследовательской литературе [823]. Совершенно понятно, однако, что это было просто необходимым маневром: с одной стороны, Рыбасов продолжает именовать Штольца «гармонически цельным человеком» с «тонкими потребностями духа», с другой – называет его «дельцом буржуазной складки», приверженным «капиталистическому прогрессу» и отмечает, что «идеальные черты в Штольце только декларированы автором» [824]. К.Ю. Лаппо-Данилевский проанализировал эти противоречивые высказывания в своей монографии о рецепции Винкельмана в России [825].

Так продолжалось около 50 лет до тех пор, пока исследователь творчества Гончарова Владимир Мельник, ссылаясь на замечания Рыбасова, не поднял вопрос об античных реминисценциях Гончарова, заговорив о «богатейших возможностях», которые дает этот угол зрения. По мнению исследователя, в романе «Обломов» античность является всепроникающим историческим и нравственным фоном всего его действия, и именно античный идеал цельности служит корректирующим нравственным контрастом для той картины осколочного существования Обломова и обитателей Обломовки, которая воссоздана писателем. Обломовка отнюдь не идиллия, но «уродливая метаморфоза» античных идеалов, признак и символ «духовной смерти» [826]. Прозрение Мельника тоже было воспринято критически, главным образом со стороны тех исследователей, которые всерьез видели в Обломовке эскиз подлинной идиллии, не замечая того, что образы Обломовки и дома Агафьи кажутся идиллическими только на первый взгляд [827]. К сожалению, в своих последующих работах о Гончарове Мельник не стал развивать свои наблюдения над гомеровским субстратом образности романа, сосредоточившись на религиозных аспектах мировоззрения и творчества Гончарова как писателя-христианина [828].