Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Во время путешествия на фрегате «Паллада» Гончаров упоминал в письмах о своем намерении написать «Путешествие вокруг света ‹…› И. Обломова» (III, 467–468) [842]. Некоторые исследователи расценивают эти заявления как чисто иронические (III, 467, примеч. 3). Конечно, иронию и шутку нельзя совсем сбрасывать со счетов, но это не должно отвлекать внимание от других аспектов, поскольку Гончаров тут же добавляет, что и русский путешественник должен отвечать за себя и быть самостоятельным: не все же тосковать по «матушке России» и рассчитывать на помощь ее чиновников и прислужников. Подобные высказывания позже появятся и в романе «Обломов». К тому же Гончаров размышлял, не дать ли своему роману пейоративное название «Обломовщина». Двухлетнее плавание на «Палладе» окончательно открыло ему глаза на ту силу, которая может двинуть Россию вперед – на это способны не пустопорожние обломовцы, но только «русские одиссеи» [843]. В письме Н.А. Майкову и его жене от конца 1852 г. Гончаров задается полушутливым вопросом, не дорос ли он, в качестве летописца эпопеи «Паллады», до эпика à la Гомер, а в 1874 г., вспоминая об этом путешествии, замечает со столь же полушутливой-полусерьезной гордостью, что в экспедицию «Паллады» «укладываются вся “Одиссея” и “Энеида”» (II, 738) [844]. Обратный путь на родину через Сибирь в конце экспедиции писатель сравнивает с возвращением Одиссея на Итаку к семье и домашнему очагу (II, 632) [845]. В «Фрегате “Паллада”» и связанных с травелогом текстах (письмах, воспоминаниях) немало таких упоминаний Гомера и аргонавтов – они заслуживают специального внимания, но для наших целей вполне достаточно и приведенных примеров.

Переехав к Агафье на Выборгскую сторону, Обломов тем самым помогает ей подняться в «зенит своей жизни», но сам он рушится в окончательную утрату «идеалов», в «простой и широкий гроб» своей угасающей жизни, которая, как это и было предсказано, заканчивается «апоплексическим ударом» (IV, 472–475). В своей «идиллии» Агафья расцветает и, глядя на свой заботливо ухоженный кухонный мир, произносит: «Бог труды любит!» (IV, 471). Но Обломов сбегает в мир своей «норки мыши» и тем самым, как в Обломовке, ему удается «дешево отделываться от жизни» (IV, 473). Чтобы описать нездоровую атмосферу той жизни, которой живет Агафья, – полной, но замкнутой в стены кухни, повествователь романа нуждается в

‹…› пере другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было во всех углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни (IV, 470).

Это опять интерференция (само)иронии и серьезности. После того как Жуковский воздвиг себе монумент в русской литературе своим переводом «Одиссеи» Гомера, ни один русский писатель, кроме Толстого, не мог всерьез сравнивать себя с Гомером. Однако гомерическая картина кругосветных скитаний очень хорошо могла служить масштабом образа «европейского человека». В своей статье «Об Одиссее, переводимой Жуковским» Гоголь назвал эпопею Гомера «самым нравственнейшим произведением» и провозгласил в качестве главной задачи человеческой жизни не только терпение в страданиях, но и преодоление препятствий: «…человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед, что нужно с ними бороться, – для того и жизнь дана человеку» [846]. «Неутомимый Одиссей» – созданный «поэтом всех поэтов» пример для каждого человека. На фоне Гомера, перевода Жуковского и их интерпретации Гоголем отступательное существование Обломова и, главное, сомнительность такой жизненной позиции должны выступить еще более отчетливо.

Андрей Штольц, который изучал географические карты еще ребенком и, став взрослым, поездил по миру, путешествует с Ольгой по Европе; Обломов же отказывается от чтения записок о путешествиях или географических открытиях уже через несколько страниц – это нежелание имеет лейтмотивный характер. В начале романа доктор советует Обломову оздоровительное морское путешествие в Америку, а Штольц составляет для него план путешествия «вдоль и поперек Европы» вплоть до Везувия. Позже Ольга лукаво осведомляется, какую книгу, не о путешествии ли в Африку, читает Обломов (IV, 194). Только путешествие, осуществленное с умным познавательным интересом, имеет смысл, в противном случае, как гласит древняя пословица, – «Caelum, non animum mutant, qui trans mare currunt» [847].

Обломов – чисто виртуальный путешественник в своем воображении, Ольга и Штольц – реальные путешественники, хотя и в пространстве литературного вымысла; Гончаров – реальный путешественник в пространстве реального мира. Уже в этой парадигме оседлость Обломова приобретает особый смысл. Замысел и воплощение у Обломова расходятся, тогда как Штольц и Ольга достигают гармонической согласованности в намерениях и поступках.

То же самое можно сказать и по поводу очень важной темы романа – устроения домашней жизни и состояния недвижимой собственности героев. Штольц с юности питает намерение обзавестись собственным четырехэтажным домом – и успешно реализует этот план (IV, 159). Ольга, с помощью своего поклонника барона фон Лангвагена, тоже обеспечивает за собой свое наследственное имение – и это неоднократно акцентировано в тексте романа экскламативами: «Какой дом! Сад! ‹…› свое имение» и т. п. (IV, 343). Прежде чем окончательно переселиться в свое имение, уже женатые Штольц и Ольга обосновываются на берегу моря в Крыму, в домике скорее скромном (коттедже), излучающем, однако, «теплую жизнь», «эстетическое чувство» и «сияющем красотой человеческого дела» (447). Это – триумф положительно сформированной добродетели, гражданина мира с русским уклоном.

Напротив, Обломова четырехэтажный дом лишает солнца:

Обломов тихо, задумчиво переворачивается на спину и, устремив печальный взгляд в окно, к небу, с грустью провожает глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырехэтажный дом. И сколько, сколько раз он провожал так солнечный закат! (IV, 66).

И Обломовка Ильи Ильича (до того, как ее спасением занялся Штольц) соответствует своему говорящему имени все более глубоким упадком, и «вторая Обломовка» дома Агафьи на Выборгской стороне тоже впадает в моральное запустение к концу романа. Возвращение владельцу и восстановление фамильного наследия более чем угрожаемо – так же, как это было с домом Одиссея к моменту его возвращения на Итаку к Пенелопе. Постоянно повторяемая как Штольцем, так и повествователем альтернатива «Теперь или никогда!» (IV, 182, 185, 265, 388) для Обломова, без помощи Штольца, может стать только застоем – «никогда». «Теперь» – это прерогатива Штольца, которому Обломов поручил воспитание своего названного в честь него сына Андрюши: только Штольц может сделать из него Телемака. Итог: с одной стороны гомеровский Одиссей, его выросший борцом и воином сын Телемак и Пенелопа; с другой – гончаровский Обломов, его, отданный из семьи на воспитание, сын Андрюша и Агафья: Итака – не Обломовка.