Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Соответствующую оппозицию можно наблюдать и в перипетиях узнавания в романе «Обломов» и в поэме «Одиссея». Когда Штольц после долгого перерыва навещает Обломова в доме на Выборгской стороне, он едва может узнать своего опустившегося у Агафьи друга и приходит в ужас при виде «ямы, болота» (IV, 482), которые поймали-таки Обломова. Подлинный нищий в образе Захара предстает перед ним в финале романа. Водворению Обломова во «второй Обломовке» (IV, 389, 484) у Агафьи предшествует эпизод с встречающей его злой цепной собакой – она прикована цепями к Выборгской стороне так же, как это вскоре случится с Обломовым. У Гомера тоже есть эпизод с собакой, старым псом Одиссея Аргусом, который первым узнает своего хозяина под личиной оборванного нищего [855]. Далее осуществляется полный триумф узнавания (Одиссея узнают Телемах, Евриклея, Евмей), кульминационно увенчанный узнаванием Пенелопы и отца Одиссея, Лаэрта. Для героя Гомера встреча и узнавание идут по восходящей линии счастья, для героя Гончарова – по нисходящей линии несчастья.

Люди-обломки из Обломовки неспособны избавиться от своих заблуждений и вступить на восходящий путь развития без участия инициативного, подобно Одиссею, Андрея Штольца. Только тот, на чьей стороне Афина Паллада, символ разума, силы и меры, может отыскать ключ, которым открывается дверь в мир культуры и порядка. Но, как неоднократно подчеркивает Гончаров, обломовцы потеряли ключ к жизни. Напротив, Агафья, как «ключница», заведует всеми ключами к своему материально-кухонному миру, а Штольц-Одиссей взыскует ключа к целостности бытия, в котором он – в отличие от Обломова – «не терялся никогда» [856]. Им движет гордость деятельного человека, покинувшая Обломова [857]. Итака – пространство vita activa , Обломовка – обитель vita passiva .

Средиземное море и Греция – колыбель европейской культуры [858]. «Илиада» и «Одиссея» стали манифестами опыта мореплавания, основания городов, воинского мужества и колонизации новых земель. С точки зрения разума мифология как проявление веры в богов перешла в доверие к цивилизаторским возможностям человека – вплоть до возникновения римского права. В предисловии ко второму изданию «Критики чистого разума» Кант назвал древних греков народом, «достойным удивления». Освободительная борьба Греции в 1820-х годах именно в России встретила широкий отклик. Параллельно наблюдается процесс оживления интереса к Гомеру и своего рода томление по гомеровской героике. Кант и Гегель остро критикуют аркадский миф и трогательную идиллию [859]. Просветительская идеология плохо совмещается с руссоизмом. Сквозные гомеровские реминисценции Гончарова могут быть прочитаны как отречение от уютной стагнации бидермейера. Его симпатией не пользовались ни «бедный поэт» К. Шпицвега [860], ни «поэт-мечтатель» Обломов: Гончаров презирал «идиллию конца работы» в духе какого-нибудь Леберехта Хюнхена [861].

Андрей Штольц изначально должен был называться Андреем Почаевым, т. е, «начинателем», свойствами характера которого являются инициатива, индивидуальность, нравственное достоинство и приверженность прогрессу [862]. Андреем звался первый призванный Христом апостол (Андрей Первозванный), образу которого – в качестве одного из святых покровителей России – впоследствии принадлежала выдающаяся роль в русской религиозной и государственной символике. Флаг военно-морских сил России носит изображение Андреевского креста; античность и христианство пересекаются в общей точке. Гончаров был вдвойне осведомлен о расколе « идеальности и идеализации », с одной стороны, и «крайнего несовершенства» человека – с другой. Между идеалом и действительностью может лежать пропасть, тяга к странствиям и жажда риска постоянно сталкиваются с робостью и апатичной вялостью. Гончаров прозорливо отличал порожденную изнеженностью и духовной расслабленностью «скотскую апатию» от благородной, философски обоснованной и берущей свое начало в долгой жизненной борьбе «резигнации» и «усталости души» [863]. Постгероика не должна опускаться до привитой воспитанием инерции, поэтому требовательное воспитание на высоких образцах – например, в духе идеала пайдейи с оглядкой на Гомера – представляется тем более важным [864]. Гончаров понимал литературу как мышление великими образами, поэтому он писал медленно и с трудом [865]. Гомер тоже создал великие образы. Historia magistra vitae? [866]XIX век – век истории, которая была главным предметом классического образования.

В 1814 г. К.Н. Батюшков написал стихотворение «Судьба Одиссея» (опубликовано в 1817 г.) – вольный перевод эпиграммы Шиллера «Одиссей». Называя своего героя-мореплавателя «душой высокой» и «богобоязненным страдальцем», Батюшков, как и Шиллер, видит трагизм его судьбы в том, что по возвращении на Итаку он «отчизны не познал» [867]. В письмах этих лет Батюшков, участник битвы народов под Лейпцигом, пишет о «моей Одиссее» и сравнивает себя с «воинами Гомера» [868] – те, кто в эти годы выезжал из России, охотно величали себя «вторым Одиссеем». И Гоголь, подобно многим другим, писал о том, как необходимо «проездиться» именно русским – для того чтобы избавится от провинциализма и привычки «валяться на боку» [869].

Организуемые в России начиная с XVIII в. экспедиции по исследованию Сибири некоторым образом способствовали актуализации архетипа Одиссея применительно к национальным условиям. В записках об этих путешествиях Азия больше не предстает как континентальная масса непроходимых дебрей или бесконечно далекая от реальности романтика, подобная несколько более позднему литературному образу Кавказа. Азиатские пространства воспринимаются, скорее, как объект приложения просветительских усилий, научной мысли, как пространство упорядочивающего мироустройства вновь открываемых земель; в этой парадигме нет места мнимой деятельности и агорафобии à la Обломовка. Бабушкины сказки в обоих смыслах этих слов не могут создать мир для Одиссея. Когда плавание Гончарова на фрегате «Паллада» закончилось на крайней восточной оконечности России, он сожалел, конечно, о разлуке с морем, но и радовался надежности твердой земли, не забыв при этом помянуть Итаку (см. цитированное выше высказывание). Между ним и Петербургом лежали 10 тыс. верст сибирского бездорожья: «Какая огромная Итака, каково нашим Улиссам добираться до своих Пенелоп!» (II, 633). Но где Итака и Пенелопа, там не обойтись без Одиссея: «Нас всех, Улиссов…» (II, 635). И это не просто словесная перестрелка шутки и самодовольства, но – в самом конце путешествия – сознание огромных масштабов подлежащих решению задач, перед которыми стоит распространяющая свои границы и меняющаяся Россия. В связи с этим Гончаров снова и снова употребляет слово «цивилизация» – а ее нельзя достигнуть в компании «равнодушных, отсталых, ленивых, сонных». Мир нельзя открыть, руководствуясь принципом Эпикура Lathe biōsas ! (Живи незаметно!), здесь нужен категорический императив Канта: Publice age ! (Действуй публично!).