Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Как замечает Гончаров в одном из писем начального периода плавания на «Палладе» (декабрь 1852 г.), чтобы понять другие народы и вообще мир, нельзя концентрироваться на голых фактах; надо искать «ключ к ним» – и Гончаров хочет искать именно этот ключ. Без «ключа к миросозерцанию» японцев, без «ключа» к их общественному строю невозможно ввести в Японии ни христианство, ни «просвещение» (II, 35, 314, 448, 470). Мы помним о том, что далекие от просвещения обломовцы потеряли ключ к жизни; напротив, просвещенный Штольц им обладает. Слово «ключ» и его производные – это поистине ключевое слово романа «Обломов» и маркер состоявшегося жизненного пути, navigatio vitae . Дело цивилизации Сибири требовало поистине новаторской работы, и Сибирь как пространство неограниченных возможностей – абсолютный антоним обломовской топофобии [870].

Для того чтобы открывать мир – и Сибирь в том числе – необходимо воспитание человека-Одиссея: его нужно императивно отправить в мир, а он должен сознательно принять необходимость уйти в мир. Так был воспитан Андрей Штольц: прогресс вместо регресса. Sub specie Гомера это можно прокомментировать так: жизненный путь под знаком тумоса, сочетания прав и обязанностей, позитивного понятия «гордости» и агонального принципа aemulatio (соревновательность) [871]. Конечно, разум должен контролировать тумос и гордость, а невозмутимость духа – уравновешивать их. Ни в коем случае это не означает воинственность или мегаломанию, и мы, сегодняшние читатели антивоенной литературы, знакомые с романом Арнольда Цвейга «Воспитание под Верденом» (1935), знаем это слишком хорошо. И Гончаров тоже это знал.

Уход не должен вести к вторжению. Однако без убегающих из Обломовки Штольцев она падет в развалинах и станет кладбищем просвещения. Герман Гессе сказал в стихотворении «Ступени»:

И Гойя знал, что «сон разума рождает чудовищ». Это очень похоже на предупреждение опасаться «сна души», высказанное Штольцем Обломову в главе «Сон Обломова» (IV, 170). Великие странники, Одиссей и Телемак, приняли вызов всех чудовищ и всего чудовищного – и созрели в борьбе. Отъезд и возвращение, борьба с жизнью и отступление у них равновесны. Бесчисленные русские писатели предостерегали своих читателей от сна разума и от чудовищ, рождаемых им. Книге Радищева предшествует эпиграф из «Тилемахиды» Тредиаковского: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй» [873]. Во «Сне Обломова» преобладают предрассудки и «чудовища», так что обломовская демонология порождает безрассудный ужас, в котором «терялся слабый человек» (IV, 117). Позже Булгаков даст своему антисоветскому рассказу «Собачье сердце» подзаголовок «чудовищная история».

«Сон разума» у Гойи означает, что недостаток просвещения вызывает из подсознания чудовищ(ное). Во «Сне Обломова» Гончаров открытым текстом сообщает, что личность Илюши в раннем детстве приняла на себя отпечаток неразумной и избалованной «обломовской атмосферы» вполне «бессознательно», и это неотменно определило всю его жизненную позицию (IV, 109, 116, 120, 123). Ошибки воспитания в раннем детстве приносят свои плоды только после длительного инкубационного периода, и тогда даже Андрей Штольц, воспитанный по архетипу Одиссея, не в состоянии их исправить. Тем не менее Гомер остается высоким идеалом и точкой отсчета, в том числе и потому, что в 1849 г. об этом позаботился Жуковский, выдавший в свет свой перевод «Одиссеи». В.В. Набоков заметил:

Русский читатель старой просвещенной России, конечно, гордился Пушкиным и Гоголем, но он также гордился Шекспиром и Данте, Бодлером и Эдгаром По, Флобером и Гомером, и в этом заключалась его сила [874].

Основой образования, как считает далее Набоков, является обращение к истокам (источникам) знания – свободное чтение и свободная мысль: «Читатели рождаются свободными и должны свободными оставаться». Это положение он подкрепляет цитацией пушкинского стихотворения «Из Пиндемонти» (1836):

Подобные признания суть выражение гражданской гордости, приверженности просвещению и идеалу «Одиссеи» – в противоположность Обломовке. Гомеровские идеалы Гончарова аналогичны – с тем только ограничением, что идеал может расходиться с действительностью, и, как это явствует из философии Канта, «идея человека как существа разумного может вполне развиться только в масштабах рода, а не отдельного индивидуума» [876]. И все же для Гончарова Гомер, особенно в «Одиссее», остается грандиозным живописцем конкретной реальности, будь то в описаниях мощной борьбы, будь то в картинах исполненных достоинства будней. 6 июня 1877 г. Гончаров написал бывшему министру внутренних дел П.А. Валуеву: «Что или кто был реальнее Гомера? Какая правда…» (VI, 582).

История понятий представляет собой очень сложную дисциплину. Не обладая статусом самостоятельного предмета в учебной программе высшей школы, она пытается наощупь определить свое место среди таких вполне сформировавшихся дисциплин как этимология и история идей, история философии, история культуры; при этом история понятий подвержена всем рискам и обладает всеми шансами междисциплинарной эвристики. В разных странах и в разных языковых ареалах в термин «история понятий», в зависимости от национальной традиции, вкладывается самое различное содержание; в эпоху господства биологии, точных наук и экономики история понятий вызывает подозрения в спекулятивности, неопределенности и бесполезности; наконец, она не может служить источником утилитарной экспресс-информации в силу своей глубинной природы, по определению диахронной и абстрактной.

История понятий не удовлетворяет распространенному в наше время пристрастию к статистике, фактографии, (лже-)объективности и прагматической пользе. Столь же далека она от заблуждения, предполагающего возможность втиснуть человеческое мышление и историю человечества в рамки так называемой языковой картины мира или в прескрипции теоретических концептов. Она выступает против «латентной наивности чистой систематики» [878].

Понятия и история понятий являют собой перманентные cruces interpretum [879]. Они таят в себе истинно «дьявольские» опасности: греческий глагол diaballein помимо прочего обладает еще и значением «выворачивать понятия наизнанку». Языковой скептицизм и недоверие к языку сопровождали человечество на протяжении всей истории его существования. Тезису «В начале было Слово» (Ин. 1:1) всегда сопутствовала антитеза «В начале было недоверие к слову». Греки и римляне терзались вопросом о «кажущейся истинности» ( species recti Горация [880]), Августин предупреждал: «Incognita pro cognitis habere periculosum» [881](«De magistro»).