Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Там, где царит упадок, рождается нищета. В последних главах романа Захар после смерти Обломова становится нищим, и будущий автор-повествователь романа выслушивает из уст Штольца «историю этого нищего» (IV, 492) в ответ на свой экзистенциальный вопрос: «Как можно сделаться нищим?» (IV, 490). И это – подготовка к последнему вопросу романа: «Обломовщина! ‹…› Что это такое?».

Анисья и Обломов мертвы, а Захар и Агафья вынуждены жить в недостойной зависимости, в которой они повинны сами не менее, чем воспитавшая их система. «Обломовская система воспитания» ведет к зависимости, нищенству и закату. Домик Агафьи приходит в упадок, главным образом потому, что подвергся вторичному налету паразита-«братца» и его прихлебателя Тарантьева. Любовь Агафьи к Обломову зиждется на иерархической вертикали – Обломов для нее не только любовник и муж, но с начала и до конца, прежде всего, – барин (IV, 488), сообразно с тем, как и в Обломовке с древних времен царило «господское право» (IV, 9). С образом Штольца изначально связано понятие «бюргерские права» (IV, 154). Соответственно, Штольц и Ольга обретают друг друга, «поменявшись правами» (IV, 408, 421), и осознанно выстраивают свою жизнь на основе равноправия, даже если поначалу Штольц и выступает в роли «воспитателя». Равноправие достойных – это ситуация Одиссея и Пенелопы, архетипическая для просветительской системы. В трудах, посвященных «Одиссее» Гомера, не только Хоркхаймер и Адорно употребляют выражение «гражданин (бюргер) Одиссей». Воспитывая Андрюшу Обломова, Штольц и Ольга стремятся привить ему способность принимать решения и испытывать от этого радость, но вырастет ли сын Обломова «русским Телемаком», остается неизвестным. Однако если вчитаться в педагогические письма Гончарова – например, к С.А. Никитенко – об убожестве «обломовского воспитания», о «болоте» и «летаргическом сне наших обломовок», которым ничего неизвестно об истинном назначении человека, то станет ясно моделирующее значение Гомера и «Одиссеи» как идеальной альтернативы обломовщине: Гомер и «гомеровская эпоха» постоянно служат Гончарову точкой отсчета и критерием оценки современности [848].

Начиная с поэмы «Одиссея» образ убогого нищего является сквозным в европейской литературе. Когда Одиссей возвращается на Итаку после двадцатилетнего скитания по морю и по жизни, его богиня-покровительница Афина Паллада превращает его в старого нищего, чтобы он, оставаясь неузнанным под шапкой-невидимкой этой внешности, мог выяснить, как обстоят дела в его бывшем доме и государстве. Это, прежде всего, испытание нравственности и верности. В его доме свили себе гнездо похотливые паразиты, желающие убить его сына и наследника Телемака и принудить к новому замужеству его жену Пенелопу, чтобы захватить ее и его достояние. Одиссей узнает, что все его пастухи и слуги, и прежде всего «разумная Пенелопа», остались ему верны и чувствуют себя глубоко оскорбленными паразитической надменностью так называемых женихов. Гомер постоянно подчеркивает, что уважения заслуживают только «упорная забота», «труд непомерный» и «мужество бранное», а не распутство со служанками, лень и расточение чужой собственности (ср. в переводе Жуковского: «Плод же тяжелых забот пожирают без платы другие» [849]).

Все это соотносимо с оппозицией обломовщины и гомеровского героя Штольца. Устами Штольца, гончаровского героя-резонера, высказана апология защиты дома и собственности, принципиальное нежелание жить за «чужой счет», «найти виноватого вне себя», а также сформулирован идеал энергии, жажды знаний и жизненной силы: старание и труд – это «…образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей» (IV, 182) [850]. В то время, когда повествователь восклицает «Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!» (IV, 164), Обломов говорит о себе и себе подобных «наше имя – легион» (IV, 184), что является скрытой аллюзией на образ «нечистых духов» в Евангелии от Марка: «Легион имя мне, потому что нас много» (Мк. 5:9). Этот легион весьма преуспел в искусстве прокрастинации [851]и извлечении выгоды из экстрактивной системы хозяйствования. В самом начале поэмы «Одиссея» Зевс объясняет свой гнев на смертных тем, что они всегда стремятся обвинить в своих бедах не себя, а других [852].

Обломовцы избегают «вечных стремлений» (IV, 121), т. е. напряжения, страстей, путешествий и всяческой «битвы с жизнью» (IV, 455). Им неведом принцип тумоса. Их жизненная норма – рождение, свадьба, похороны; по этому поводу комментарий повествователя гласит: «терялся слабый человек» (IV, 117), т. е. за обрядом и размеренным течением жизни обломовцы «забывали самого человека» (IV, 123). Их идеал – сидеть на берегу спокойной реки и «наблюдать неизбежные явления, которые по очереди, без зову, представали пред каждого из них» (IV, 122). Первые понятия о героизме – или по крайней мере о прилежании – маленький Илюша черпает исключительно из нянькиных сказок о подвигах былинных «наших Ахиллов и Улиссов». Эти рассказы рождают в воображении ребенка

‹…› Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим (IV, 116–117).

Иронический пуант этого повествовательного сюжета заключается в том, что воображаемый мир фантазии основательно опровергнут реальностью обломовщины. Обломов дает себе очень точную характеристику: «Да, я скуден, жалок, нищ… бейте, бейте меня!» (IV, 371).

В отличие от Штольца и Ольги Обломов панически боится всего, что воплощает собой «поток» и «арену» жизни и требует от человека жизненной позиции «гладиатора» [853]. Он не только терпит паразитирующих прихлебателей («братца», Тарантьева, даже Захара), но и паразитирует на самом себе. Одни поднимаются на жизненном пути во весь рост, Обломов ложится. Он становится мелким гедонистом, любящим вкусные пирожки, алкоголь и ничегонеделанье, мечтающим приласкать служанку и завести любовницу, пленившись, наконец, «голыми локтями» и «крепкой, как подушка дивана, ‹…› грудью» Агафьи (IV, 298, 304). Это не имеет ничего общего с так высоко ценимым Гончаровым «гуманитетом». Распутные служанки на Итаке закончили так же плохо, как и убитые Одиссеем женихи. В конечном счете Обломова делает жертвой вымогательства «братца» его сладострастие. А Ольге Илья Ильич даже предлагает «другой путь к счастью» – стать его тайной возлюбленной – только чтобы избегнуть официальной помолвки и необходимости показываться в обществе (IV, 203, 286).

До своей идеальной Пенелопы Обломов не дорос [854], тогда как в «Одиссее», по словам Иоахима Латача, «узнавание супругов ‹…› является основной целью эпического сюжета». Пенелопа, достойно выдержавшая испытание разлукой с Одиссеем, по праву может называться богиней среди женщин ( Dia gynaikōn ); Ольга является Обломову как Casta diva (чистая богиня) в мимолетном порыве возвышенного чувства – об Агафье же в этой связи вообще не стоит говорить. Пенелопа и Одиссей – испытанная пара с прочным будущим, воплощающая в себе идеал любовной пары; взаимная любовь Обломова и Ольги/Агафьи – только мнимый и половинчатый и, следовательно, обманчивый идеал любви. Жизнь и любовь не может ни постигнуть, ни завоевать какой-нибудь Обломов, которому для этого необходимо несбыточное для него преображение; это удел обладающего ясным зрением типологически гомеровского героя Андрея Штольца.