Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Почему над русским романом XIX в. довлеет этот скептический взгляд на человека и общество? Наиболее убедительное объяснение видится в отсутствии (или неразвитости) просвещения и гражданского сознания, индивидуального самосознания и стремления к самосовершенствованию. Соответственно этому, очевиден недостаток философской традиции, правосознания и экономической культуры. При таком положении вещей надежда на истину, добро и красоту вряд ли имеет шансы стать основой национального согласия. Подобного рода скепсис не был подходящей питательной почвой для гармоничного воспитательного романа и истории становления самосознающего героя. Недоверие ко всему фаустианскому, титаническому, типологически присущему Одиссею пустило глубокие корни.

Эта, поначалу справедливая, антипатия ко всему «сверхчеловеческому» тем не менее нередко приводила к ошибочному заключению о том, что усердие, динамичная жизненная позиция, стремление к прогрессу и самореализации весьма и весьма подозрительны. Однако не значит ли это выплеснуть вместе с водой и ребенка? Такого рода настроения очевидны и сегодня хотя бы в дискредитации образа героя Гончарова Андрея Штольца. В 1880 г. поклонник Шопенгауэра Афанасий Фет в стихотворении «Ничтожество» перефразировал знаменитую самохарактеристику Мефистофеля: «Я все ищу добра – и нахожу лишь зло» [794]. Этот стих мог бы стать эпиграфом к текстам многих русских романистов, которые, по меркам западноевропейского и, прежде всего, немецкого романа становления героя, были своего рода певцами воспитания без воспитательного романа. Эта идея весьма продуктивна и в запоздалых исследованиях, посвященных интересующей нас проблеме: будучи написаны на русском или английском языках, они оперируют термином немецкой теории жанров «Bildungsroman» (роман воспитания) [795].

Греческое слово мужского рода nostos означает путешествие, возвратный путь, возвращение домой ( return home ). Вокруг мифов Троянского цикла, возможно, в VII в. до н. э. возник эпический цикл мифов, объединенных темой возвращения: «Nostoi». В наше время ностальгией называется многое: тоска по прошлому, по родному дому, меланхоличное умонастроение. Поэмой «Одиссея» европейская литература начинается как литература путешествий и поисков пути возврата к родному дому. «Одиссея» создала великий образец исполненного опасностей скитальческого бытия в трезвучии мотивов отъезда, поиска, возвращения как метафоры состоявшегося жизненного пути. Эта же схема легла и в основу мифа об аргонавтах, который предлагает особенно впечатляющий пример неразрывной слитности мотивов риска и вознаграждения в эпизодах плавания через Дарданеллы и крайне опасный Босфорский пролив. Преодоление препятствий трудного и внешне географического путешествия, благодаря инициационным и жизнестроительным мотивам сюжета, становится доказательством индивидуального становления характеров героев в успешно пройденном ими испытании на прочность. В этой в конце концов преодолеваемой игре центростремительных и центробежных, наступательных и оборонительных сил и стремлений положить или переступить границы формируется сильная личность.

В своих исследованиях истории образа Одиссея в античном искусстве археолог Бернард Андреэ акцентировал мысль о том, что этот образ, как «прототип европейского человека», является эталоном и высшим воплощением независимой самостоятельности, активности и благоразумия [796]. Эта «образцовая личность» приняла на себя полный груз положительных представлений об энергии, мужестве и жажде знаний [797]. Еще раньше Хоркхеймер и Адорно в «Диалектике Просвещения» посвятили гомеровскому герою обширную главу под названием «Одиссей, или миф и Просвещение», где утверждали, что Гомер создал «основополагающий текст европейской цивилизации» и что в «Одиссее» очевидно одно из самых ранних проявлений «просветительской гражданственности» Европы, сопровождаемое начальными проявлениями «антимифологизма». «Всемирный странник» Одиссей, «погружающийся на корабль», воплощает «достижения упорядочивающегося рассудка» в своей субъективной, но тем не менее умной рациональности, в своем самообладании (ср. эпизод у Острова сирен), в своем стремлении защитить свою собственность и в своем отказе от тусклого прозябания [798]. Разумеется, странствующий герой, который вынужден стать лукавым, временами должен быть показан как лукавый и в поэме Гомера [799]. Впрочем, уже Андреэ указывал на известную амбивалентность образа «хитроумного» Одиссея.

Тип «европейского человека» вырастает из мирового опыта «странствующих героев-мореплавателей», древних греков, познававших мир в своих странствиях [800]. Таким образом они осуществляли рекогносцировку, колонизацию новых территорий и культурное созидание – и эта комбинация мифа и реальной истории стала ядерным элементом метафоры navigatio vitae , плавания по морю житейскому. «Одиссея» является одним из основополагающих источников этой экзистенциальной метафоры – и, вероятно, важнейшим [801]. Конкретное исследование и гипотетические интерпретации поэмы признали ее одним из самых влиятельных текстов мировой литературы. Более ранняя «Илиада» предложила в качестве «первого слова европейской культуры» другой, тумотический [802]по своей природе концепт – «героического гнева» [803]. У истоков европейской литературы наряду с моделью эпоса странствий мы видим эталонную модель батального эпоса с основным конфликтом «войны и мира», бесконечно удаленную от не ведающей боли идиллии и обнубиляций пацифизма [804]. Слотердайк говорит о «счастливой воинственности» гомеровского мира, которая нам – по необходимости или к счастью? – стала совершенно чуждой [805].

«Одиссея» не столь воинственна, как «Илиада», но тем не менее и в ней есть это тумотическое начало (расправа с женихами Пенелопы, например). «Святая ярость» Обломова умаляется до вульгарной оплеухи (IV, 445), и это соответствует его существованию как бы в «норке мыши», с редуцированными до минимума обязанностями. Маразматическая Обломовка и сам Обломов неспособны породить ни гнев Ахиллеса, ни мореплавательскую страсть Одиссея. Захолустная глубинно-материковая Обломовка ни в чем не похожа на островную Итаку.

Как уже было сказано выше, обитатели Обломовки не в состоянии воспринять просветительскую мáксиму «ученье – свет, а неученье – тьма». Гончаров выделил эту пословицу курсивом (IV, 139). Обломовка остерегается любых форм совершеннолетия, препятствует любым попыткам усовершенствовать себя или от себя сбежать. Вместо этого в ней господствуют статика стародедовского обычая, суеверие, враждебное отношение к чужакам и посторонним и диктат привычки, в том числе и привычки к крепостному праву. Просвещению, напротив, свойствен космополитизм ( homo mundanus ) гражданина мира, руководствующегося идеалами прав человека и стремящегося к энциклопедическим знаниям, самостоятельного и дальновидного, одержимого жаждой перемен и страстью к поездкам и странствиям по морю и горам вплоть до входящих в моду полетов на воздушном шаре. Новые научные дисциплины, такие как всеобщая история и естественно-научная антропология, требуют внимания. Меняются интересы, биографии и социальные структуры. Ода Гёльдерлина «Жизненный путь» заканчивается стихами: