Петер Ханс Тирген - Amor legendi, или Чудо русской литературы

Высказывания в письмах Жуковского периода работы над переводом «Одиссеи» постоянно направлены против «Молодой Германии», «сумасшедшего Гервега и комп<���ании>.», против новейшего «грязного эгоизма» и «всеразрушающего демократизма» «еще не образумившейся молодежи» [783]. После революции 1848 г. он пишет о «красных разбойниках» [784], «парламентных болтунах» и «безнравственной чувственности» [785]современной эпохи. Все это бесконечно далеко от «первобытной простоты» [786]Гомера и особенно «Одиссеи» (625, 659, 663, 387). Даже будучи адресованными членам царской семьи или министру просвещения, эти мнения поэта о современности свидетельствуют о том, что он не в последнюю очередь хотел видеть в Гомере певца величия простоты и нравственного аристократизма. Жуковский хотел «сделать два издания разом “Одиссеи”: одно для всех читателей, полное , другое для юности », с некоторыми купюрами, надеясь, что в этом виде поэма Гомера станет «самою образовательною детскою книгою» (386, 632, 641) [787]. По его мнению, «Одиссея» – это превосходная «нравственная и поэтическая пища для наших молодых читателей» (669) [788]. В поэме Гомера юношество могло бы найти образцовый пример соединения классической поэтики с дидактическим пафосом морального самосовершенствования. Уваров отклонил проект «Одиссеи для юношества» на том основании, что русское юношество вполне способно воспринять и полного Гомера.

Вопросы воспитания и образования приобрели огромное значение начиная с эпохи государственных реформ Петра I, решительно ориентировавших Россию на опыт западноевропейской культуры. Недостаток школ, университетов и преподавателей, повальная неграмотность, указ о вольности дворянской (1762), освобождавший дворян от государственной службы, и крепостное право, просуществовавшее до 1861 г., сделали отставание России от Европы особенно очевидным. Прежде всего, это касалось провинции, т. е. 95 % русской территории. К тому же телеология светского образования лишь частично совмещалась с православием. Просветительская идеология распространялась по колоссальному пространству провинциальной России с несравненно бóльшими трудностями, чем по европейским государствам с их развитой городской культурой. И во «Сне Обломова», и в статьях Белинского, и в текстах других русских западников отмечено, что просветительская мáксима «ученье – свет, а неученье – тьма» (IV, 139) зачастую была для России только умозрительно-теоретическим постулатом, а не руководством к действию [789]. Подобно Илье Ильичу, обитатели Обломовки видят в школьном образовании и в обязанности учить крестьян чуть ли не угрозу, а собственный труд воспринимают как наказание (IV, 61, 121).

Постоянно расширяющее свои масштабы обращение России в сторону Запада делало этот просветительский дефицит все более ощутимым. Уже высокообразованный и хорошо знакомый с Европой и европейской культурой Антиох Кантемир, русский посол в Лондоне и Париже, ратовал за светское нравственное воспитание в своих стихотворных сатирах. Его сатиры, в сущности, являются просветительскими дидактическими поэмами, о чем особенно наглядно свидетельствует Сатира VII «О воспитании». Кантемир видит в воспитании «главную причину» моральных или аморальных поступков и вслед за Горацием, Ювеналом и Сенекой провозглашает свою приверженность античному идеалу virtus (добродетели) и vir bonus (добродетельный муж) [790]. Стабильная система нравственных ценностей с «добрыми примерами», а также труд, открытость миру и образовательное путешествие в соединении с гуманным и внимательным отношением к воспитаннику являются важнейшими тезисами его концепции воспитания. Это относится не только к отдельно взятым учителям и воспитателям, но и к влиянию среды и «обстоятельств». В этих 280 стихах in nuce заключена программа воспитания, которую можно интерпретировать как альтернативную модель, противостоящую «обломовской системе воспитания», разоблаченной во «Сне Обломова».

Однако вплоть до революции 1917 г. через всю русскую (само)критику красной нитью проходит мысль о том, что для русской провинции эта антиобломовская модель – почти неосуществимый идеал. И русская литература является здесь главным пространством дискуссии: все русские классики, начиная с Пушкина, Гоголя, Чаадаева, чью эстафету подхватили Герцен, Белинский, Тургенев, Достоевский, Толстой et alii вплоть до Чехова и Горького, приняли в ней участие. В 1880-е годы Чехов диагностировал поголовную «невоспитанность» России, ее необразованность и нелюбовь к труду, сопровождаемые «жирным халатничеством». Гончаровского героя он обозвал «обрюзглым лентяем», «натурой не сложной, дюжинной, мелкой» [791].

Романы о неудачниках или по крайней мере о незавершенных в своем становлении героях известны русской литературе лучше, чем типичные романы идеального воспитания à la «Вильгельм Мейстер». Жанр классического воспитательного романа в России «практически не привился», так что русская литература пошла здесь «особым путем» [792]. Разумеется, в русском романе очевидны дублирующие структуры с параллельно развитыми контрастными судьбами духовно деградирующих и духовно совершенствующихся героев; в некоторых случаях это приводит к варианту романного сюжета как биографии-самовоспитания и духовного роста («Евгений Онегин», «Обломов», «Отцы и дети», «Анна Каренина» и др.). Но судьбы русских романных героев, успешно прошедших путь органичного становления, самоидентификации и обретения своего места в социуме, – это все-таки абсолютное исключение из правила.

Вместо образов «прекраснодушия» и идеалов калокагатии à la Винкельман или Виланд в русском романе доминируют истории заблуждения и утраты, мотивы резиньяции и отречения, сюжеты, повествующие о распаде и разрушении вплоть до полного упадка и вырождения. Дефектное и осколочное существование, бездомность и бесприютность «лишнего человека» регулярно оттесняют личностное осуществление и целостность бытия vir bonus . Диагноз неблагополучия на пути становления и просвещения человека берет свое начало в гоголевском разрушении аркадских и романтических мифов и, через ужасы гончаровской обломовщины, находит свое продолжение в обвинении, брошенном нигилизму Тургеневым и Писемским, в страхе утраты Бога и исторической памяти у Достоевского и Толстого, в кошмаре морального банкротства семьи у Салтыкова-Щедрина. Любимым философом России XIX в. был не Гегель, а Шопенгауэр. Умозаключение Гегеля «что действительно, то разумно» не пользовалось в России особой популярностью [793]. Из сомнений и утраченных иллюзий проистекает приверженность русской литературы к скепсису и склонность к вопросительным конструкциям (Кто виноват? Что делать? Что есть истина? Когда же придет настоящий день?), которая окрыляла еще ленинский революционный пыл.