Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

С. 290 Заведующие домом литераторов Волковысский, Ирецкий и Харитон вежливо, но твердо отказывали в них рядовым членам, ссылаясь – по Диккенсу – друг на друга. – Журналист Николай Моисеевич Волковысский (1881 – после 1940) был членом Хозяйственного комитета, управлявшего Домом литераторов, а заведовал этим комитетом журналист Борис Осипович Харитон (1877–1942). О Викторе Яковлевиче Ирецком см. с. 613. Перекладывают друг на друга ответственность многие герои Чарльза Диккенса (Charles John Huffam Dickens; 1812–1870), например мистер Бамбл – на свою супругу в LI главе романа “Приключения Оливера Твиста”.

С. 290 Даже солнце не без пятен… – Этот Харитон. – Это шуточное четверостишие восходит к начальным строкам стихотворения Я. Полонского “Непогрешимость” (1870):

(310, с. 523)

Эпиграмма на Харитона приводится и в мемуарах Г. Иванова, который сопровождает ее следующим примечанием:

“Администрация стирала надписи. На следующий день они снова появлялись. Они были несправедливы – Харитон был сама выдержка, благожелательность, мягкость.

С раннего утра Дом литераторов наполнялся посетителями. Право входа имели все, но, чтобы получить обед, надо было предъявить членскую карточку, выдававшуюся «литераторам и их семействам». Но как было определять в советские времена, кто действительно литератор, кто самозванец? Издательств, газет, редакций уже давно не было.

На прием к Харитону являлся человек, оборванный и явно голодный. «Я журналист». – «Где вы писали?» Человек мнется: «В сибирских газетах… и вообще…» Харитон раздумывает минуту (для виду), потом тянется за заповедной карточкой. «Вот… членский взнос уплатите, когда сможете… Обеды выдают с 11 дня…»” (157, т. 3, с. 257–258).

С. 292–293 Появление Гумилева во фраке было действительно триумфальным. – Он пришел один. – Сравните в мемуарном очерке Ходасевича “Гумилев и Блок”:

“Во время блоковской речи появился Гумилев. Под руку с тою же дамою, что была с ним на балу, он торжественно шел через весь зал по проходу. Однако, на этот раз в его опоздании на пушкинский вечер, и в его фраке, (быть может, рядом со свитером Блока), и в вырезном платье его спутницы было что-то неприятное. На эстраде было для него приготовлено место.

Он уже занес ногу на скрипучую ступеньку, но Котляревский резко махнул на него рукой, он сел где-то в публике и через несколько минут вышел” (387, с. 125–126).

Под “балом” Ходасевич подразумевал маскарад в Институте истории искусств, состоявшийся 5 февраля 1921 г. О появлении Гумилева на этом маскараде Ходасевич вспоминал так:

“…является Гумилев под руку с дамой, дрожащей от холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой и надменный, во фраке, Гумилев проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со знакомыми в светском тоне. Он играет в бал. Весь вид его говорит: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал»” (там же, с. 123).

Дамой на маскараде в Институте истории искусств, несомненно, была О. Сравните в дневнике А. Оношкович-Яцыны от 6 февраля 1921 г.: “Вчера был маскарад в Институте истории искусств. В час погасили электричество и при свете керосиновых ламп продолжали дальше веселиться. Танцы.

Потом пришла Рада Одоевцева, и мы устроились у камина en quatre (плюс – Гумилев). И этот последний час у пылающих дров (был уже седьмой час) остался красивым в памяти. <���…> А камин трещал, разбрасывая искры, освещая Гума <���…> и Раду в черном платье с угловатыми белыми плечами и забавно всклокоченной милой головкой” (289, с. 397).

С. 294– Наша память хранит… – …легкое имя Пушкина… – Сравните с зачином печатного текста речи Блока: “Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин” (55, т. 6, с. 160).

С. 294 Никогда до Блока никому и в голову не приходило назвать имя Пушкина веселым и легким. – Скорее всего, эти эпитеты в речи Блока восходят к следующему фрагменту из письма самого Пушкина к Рылееву от 25 января 1825 г. (цитируем по изданию, которое было доступно Блоку): “Бестужев пишет мне много об «Онегине» – скажи ему, что он неправ: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии? куда же денутся сатиры и комедии? следственно, должно будет уничтожить и «Orlando furioso», и «Гудибраса», и «Pucelle», и «Вер-Вера», и «Ренике фукс», и лучшую часть «Душеньки», и сказки Лафонтена, и басни Крылова etc. etc. etc. etc. etc… Это немного строго” (318, с. 89).

Сравните также в статье Д. Мережковского “Пушкин” (1896): “Таким он был и в жизни: простой, веселый <���…>. Он всех заражает смехом. <���…> веселостью проникнуты и сказки, подслушанные поэтом у старой няни Арины, и письма к жене, и эпиграммы, и послания к друзьям и <���«>Евгений Онегин<���»>” (235, с. 465, 466).

С. 294 И что, говоря о Пушкине, Блок говорит и о себе. – …никто еще не знал, что Блок болен. – Автобиографичность речи Блока о Пушкине осознавалась многими современниками. Приведем здесь лишь несколько суждений.

“Устал он быть властителем – стал жертвой. Заметался в смертной тоске – и в речи своей о Пушкине (авторской исповеди, где уже ясно предсказана смерть) говорил мрачно и безнадежно уже не как властитель своей судьбы, а как жертва” (422, с. 47).

“Подошел к кафедре, развернул бумагу и матовым голосом стал читать о том, что Бенкендорф не душил вдохновенья поэта, как душат его теперешние чиновники, что П<���у>шк<���ин> мог творить, а нам (поэтам) теперь – смерть” (409, с. 158).

“Заключение речи – личная исповедь Блока, полная спокойного и высокого трагизма. В судьбе Пушкина таинственно предначертана судьба Блока: он это знает и принимает гибель. «Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит”»” (246, с. 435).

С. 294– Пушкина убила вовсе не пуля Дантеса. Пушкина убило отсутствие воздуха… – С мелкой неточностью цитируется речь Блока “О назначении поэта” о Пушкине (55, т. 6, с. 167).

С. 294 Да, я дышу еще мучительно и трудно. / Могу дышать. Но жить уж не могу. – Неточно цитируются финальные строки стихотворения Тютчева начала 1850-х гг.: