Олег Лекманов - «Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

С. 294–295 Блок кончил. – Александр Александрович уже ушел! – Неточность: Блок не ушел домой после своего выступления, о чем можно судить, например, по дневнику К. Чуковского (409, с. 158). Сравните также в воспоминаниях Э. Голлербаха:

“Едва закончил Блок последнюю фразу, раздались бурные аплодисменты, одобрительный гул голосов, Блок сложил тетрадку, по которой читал и сел за зеленый стол, рядом с другими членами президиума. Лицо его было немного взволнованным. Но все та же усталость, все то же равнодушие к окружающему были в его взоре, безучастно скользившем по головам слушателей. Иногда его светло-голубые глаза принимали неприятное выражение отчужденности. Овации не утихали. Блок встал, белея снежным свитером над зеленым сукном стола, с головой слегка закинутой назад, как всегда. Встал, постоял полминуты. Аплодисменты стали еще оглушительнее. Хлопали все. Блок смотрел куда-то в глубину зала пристально-холодно, не кланяясь, ничем не отвечая на шумные знаки одобрения. Потом сел” (105, с. 294).

С. 295 Ее можно только сравнить с речью Достоевского на открытии памятника Пушкину. – Знаменитая речь Федора Михайловича Достоевского (1821–1881) о Пушкине была произнесена 8 (20) июня 1880 г. на заседании Общества любителей российской словесности. Блоку и самому приходила в голову эта параллель. Сравните в воспоминаниях Б. Харитона:

“Когда в Комитете Дома литераторов в декабре 1920 г. был сделан доклад о проектируемом торжественном заседании памяти Пушкина, и председатель комитета, покойный акад. Н.А. Котляревский обратился к Блоку с вопросом, согласен ли он произнести на предстоящем заседании речь, Блок, не поднимая головы, стал думать.

– После Достоевского… – медленно и тихо произнес Блок. – Я не могу сейчас решить… Я дам ответ через несколько дней” (382, с. 2).

С. 295 …и – по выражению Георгия Иванова – в “самофракийскую победу” Гумилева. – Фрак Гумилева был каламбурно соотнесен в этой шутке с выставленной в Лувре знаменитой статуей победы – Никой Само фрак ийской (от острова Самофракия, или Самотраки, на котором эта статуя была найдена). О ней Гумилев написал стихотворение “Самофракийская победа”:

(122, т. 2, с. 25)

См. еще финал стихотворения А. Радловой на с. 793. Сравните также с намеком на Гумилева в мемуарах Г. Иванова о Пушкинском вечере в Доме литераторов: “Странное торжество – кто во фраке, кто в тулупе – в нетопленом зале. Блок на эстраде, говорит о Пушкине – невнятно и взволнованно” (157, т. 3, с. 61–62). Еще сравните с воспоминаниями Э. Голлербаха о внешнем виде Гумилева на пушкинских торжествах: “…из всей публики он один был во фраке” (106, с. 587).

С. 296 Имя Пушкинского Дома… – Тихо кланяюсь ему. – Со смешной ошибкой цитируются строфы из знаменитого стихотворения Блока “Пушкинскому Дому” (11 февраля 1921). У Блока: “Не пустой для сердца звук” (55, т. 3, с. 376).

С. 297 …“на полдороге странствия земного”… – Начальная строка “Божественной комедии” Данте в переводе В. Брюсова (72, с. 19).

С. 297 …как поется в советской песне, – “до смерти четыре шага”. — Цитата из знаменитой военной песни “В землянке” (1941), слова которой написал Алексей Сурков, считавшийся эпигоном Гумилева:

(359, с. 9)

С. 297 И вдруг, именно вдруг, неожиданно в хвосте появляется странная фигура… – …зеленый мешок и палка. – О причудливом внешнем облике прозаика Алексея Михайловича Ремизова (1877–1957), лишь отчасти обусловленном его нищетой, вспоминают многие мемуаристы, например Юрий Анненков (речь идет о 1920 г.): “Бедный Ремизов и впрямь стал походить на клошара, бродягу. Он обматывал себя тряпками, кутался в рваное трико, одевал на себя заплатанную, в цветочках, кофточку Серафимы Павловны” (13, т. 1, с. 219). Серафима Павловна Ремизова-Довгелло (1876–1943) – жена писателя (с 1903 г.).

Также смотрите в позднейших воспоминаниях Натальи Кодрянской о Ремизове в Париже: “Когда Алексей Михайлович собирался идти, было очень холодно, и он оделся не совсем обычно: поверх пальто закутался в красную женскую шаль, перевязав ее на груди, как это делают бабы, крест на крест; на голову надел еще вывезенную из России странной формы высокую суконную шапку, опушенную мехом. Сгорбленный, маленький, в очках, с лохматыми, торчащими вверх бровями, в невероятно больших калошах, зашагал в префектуру. В руках нес прошение на гербовой бумаге, расписанное им самим и разукрашенное разными заставками и закорючками…” (170, с. 15–16).

С. 298 Гумилев склоняется перед ним в преувеличенно церемонном поклоне… – В изданной впервые в 1927 г. книге “Взвихренная Русь” Ремизов так описал одну из своих встреч с Гумилевым зимой 1919 г.:

“Поздно вечером шел я по трамвайным рельсам по Невскому <���…>.

В необыкновенной шубе выше, чем в действительности, держась чересчур прямо, навстречу мне по рельсам же и не шел, а выступал Гумилев.

Я очень ему обрадовался: с ним у меня связана большая память о моей литературной «бедовой доле» и о его строгой оценке «слова»: он понимал такое, чего другим надо было растолковывать.

Гумилеву в противоположную сторону, но он пошел меня проводить.

Он говорил необыкновенно вежливо и в то же время важно, а дело его было просительное и совсем не литературное, а «обезьянье».

– Нельзя ли произвести меня в обезьяньи графы: я имею честь состоять в «кавалерах», мне бы хотелось быть возведенным в графы.

– Да нету такого, – ответил я, – чего вам, вы и так, как Блок и Андрей Белый – «старейшие кавалеры» и имеете право на обезьянью служку.