Виктор Топоров - О западной литературе

Картина этого (неназванного) Антверпена во многом напоминает Амстердам, увиденный и показанный семьдесят лет назад Мейринком в романе «Зеленый лик», – совпадения здесь (как и в случае с Казаком) на грани заимствования, – но если Мейринк, рисуя свою апокалипсическую картину, предлагает лишь мистическую ее расшифровку, то Лампо, балансируя на весах магического реализма, тяготеет все же к реальности. Не случайно, думается, магический кристалл, искажающий зрение Каспера и заставляющий его видеть мертвецов во всех сытых, не срабатывает в окружении портовых рабочих, добродушного трактирщика Джонатана и его прелестной дочери: эти люди, столь же простодушные, как сам Простодушный, оказываются живыми – они вне преисподней, хотя и у входа в нее, они защищены, как бы заговорены от суетного городского небытия трудом и состраданием – тем, чего в этом городе днем с огнем не найдешь.

И все же далеко не все в романе поддается рационалистическому объяснению. Каспер действительно обладает способностью укрощать своим искусством диких зверей (как некогда Орфей), алхимики и чернокнижники действительно живут в современном городе, старухи-цветочницы действительно умеют заглянуть в будущее. Кажется, однако, что вопреки собственным теоретическим выкладкам Лампо не столько следует в данном отношении канону магического реализма, сколько вводит в ткань повествования некие поэтические по своей природе метафоры, образы и знаки, не поддающиеся одномерному прочтению, но тем не менее вполне соотносимые с реальностью. И вообще его манера письма отличается повышенной поэтичностью, что особенно очевидно в сравнении с «чистым беллетристом» Ванделоо.

Мастером притчи предстает в своих новеллах (самый сильный жанр в его творчестве) и Ванделоо, но параболичность эта совсем другого рода. Откровенно реальная, порой намеренно заниженная ситуация заостряется здесь до гротеска, а гротеск приобретает неожиданно фантастические черты. И все это сплавлено воедино ощущением опасности, предельной ненадежности человеческого существования: герои писателя – будь то трогательно влюбленные друг в друга юноша и немолодая женщина (роман «Уроки английского»), деловые люди, стремящиеся к преуспеянию и успеху (киносценарий «Мужчина пятидесяти лет»), или клерки, делающие первые шаги на чиновном поприще («Стена»), замужние дамы в критическом возрасте («Трава») или одинокие опустившиеся старухи («Залог за бутылки») – сходны друг с другом в одном отношении: один неверный шаг – и под ними разверзается бездна.

Здесь, как и в стилистической манере, между двумя фламандскими писателями заметно существенное различие: если Лампо как бы ставит под сомнение самое реальность или по меньшей мере нашу способность полноценно воспринимать ее (что особенно заметно в его новеллах «Дождь и газовый свет» и «Недермюнстерская мадонна», написанных в духе чистого магического реализма), то Ванделоо оспаривает всего лишь один, но едва ли не самый главный для мировоззрения современного западного обывателя аспект реальности – ее безопасность.

И вот парочка, спугнутая полицейскими, приходит к разрыву («Весенний вечер»); двое других возлюбленных, тщательно сохранявших в тайне свою связь, волею случая попадают на первую полосу газет («Посещение подворья бегинок»); искренний, но неуклюжий жест сочувствия влечет за собой смерть той, кому посочувствовали («Который час, менеер?»); неудачный розыгрыш приводит шутника на скамью подсудимых по обвинению в убийстве («Шутка»). Гротесковость этих на первый взгляд невозмутимо достоверных историй подготавливает читателя и к тому, что можно забраться на холм в отрогах Альп и быть затоптанным насмерть невинными овечками («Овцы»), пойти в цирк – и превратиться в обезьяну («Мужчина с гориллами»), получить в подарок цветок – и погибнуть в смертельном объятии этого цветка («Кротон»). Конечно, и здесь можно было бы усмотреть черты магического реализма, влияние Кафки (в особенности знаменитого «Превращения») и т. п., но, думается, фантастические гротески такого рода уже давно стали расхожей монетой для писателей самых различных направлений, и выстраивать генеалогию влияний и взаимовлияний здесь нет нужды. Традиционность прозы Ванделоо очевидна, а ценность ей придает наряду с остротой и меткостью видения и письма ее несомненный гуманистический пафос.

Насколько сложней обстоит дело с Лампо: тоска по эстетическому и метафизическому идеалу играет в его творчестве не меньшую роль, чем общественно-политические и гуманистические устремления писателя.

Различие творческих манер выявляет и подчеркивает общность тематики и особенно проблематики в творчестве двух видных фламандских писателей, что и позволяет отнестись к сборникам их произведений как к своего рода дилогии. Дилогии, которую в интересах читателя надо бы в ближайшие годы развернуть как минимум в тетралогию.

Многие читатели помнят, должно быть, замечательное стихотворение Саши Черного, строка из которого вынесена в название статьи. Интеллигент соблазняет поломойку и «среди лобзаний» уверяет ее в том, что ликвидирует тем самым сословные барьеры и добивается единения с народом…

Великий австрийский писатель Элиас Канетти написал по той же канве роман «Ослепление» (1936), принесший ему славу в шестидесятые и Нобелевскую премию в 1981-м. Роман опубликован по-русски двенадцать лет назад в высокопрофессиональном, как всегда, переводе С. Апта, но только сейчас, будучи переиздан в «интеллектуальной» серии издательства «Симпозиум», приковывает к себе внимание. Можно сказать, мы до него дозрели – как дозрела до него западноевропейская интеллигенция тридцать пять лет назад.

В 1938 году, когда Австрия добровольно и восторженно присоединилась к «великогерманскому рейху», Канетти не только эмигрировал из страны, но запретил себе писать художественные произведения. Отныне он публикует только социологические и социопсихологические штудии, самой знаменитой из которых становится монументальный труд «Масса и власть». Но искусство манипулирования человеком – главная тема и трагического романа «Ослепление», внешнее сходство которого с анекдотом, или со стихотворением Саши Черного, или даже с беспросветно мрачным, но далеким от каких бы то ни было обобщений романом Набокова «Камера обскура» не должно сбить нас с толку.

Фашизм называют чумой XX века, но на самом деле фашизм всего лишь одна из разновидностей этой чумы, а Канетти исследует ее и как ученый, и как писатель целостно и объемно. Два ключевых образа служат ему опорами: вынесенное в заголовок ослепление (то есть внезапная насильственная слепота, провоцирующая насилие и со стороны самого ослепленного, – сравните с историей библейского Самсона) и бушующее, опять-таки насильственно бушующее, пламя. А пламя, указывает Канетти, распространяется по тем же законам, что и коллективные психозы, внезапно охватывающие человеческую толпу. И все это – в рамках увлекательного, захватывающе увлекательного романа.