Виктор Топоров - О западной литературе

Братья Кин, отпрыски крупной буржуазии, по-разному распорядились отцовским наследством. Георг открыл частный сумасшедший дом, в котором не лечит душевнобольных, а лишь тщательно их изучает. Другой, Петер (главный герой книги), ученый-китаист, рак-отшельник, карлик, живет, отгородившись от мира ярусами домашней библиотеки. Книги – его единственная, практически маниакальная страсть. На чем и спекулирует «Фекла» (в романе это полуграмотная экономка Петера Кина Тереза): она разыгрывает столь же бурную страсть к книгам (и только во вторую очередь к их владельцу), завладевает вниманием Петера, соблазняет его, женит на себе – и тут же принимается над ним всячески издеваться. Нет, не просто издеваться – выдавливать его из домашнего мирка, служащего ему защитным панцирем, и выдавливает.

Писательское мастерство Канетти проявляется прежде всего в речевых характеристиках персонажей, которых мы не столько видим, сколько слышим (да ведь и роман называется «Ослепление»). Сам Канетти называл свою технику созданием «акустических масок». Напомню, что действие разворачивается в тридцатые, когда главным СМИ стало радио (но еще не телевидение) и, скажем, радиоинсценировка «Войны миров», осуществленная Орсоном Уэллсом, спровоцировала в нескольких штатах США массовую истерию. Правда, персонажи романа и подсматривают друг за другом, но в основном подслушивают.

Нет, это не фашисты, еще не фашисты – это фашизоидные типы и типчики. Тереза среди них – равная среди равных (разве что, по близкому Канетти Джорджу Оруэллу, «чуточку равней других»), а Петер Кин – выродок и изгой. А раз выродок и изгой, то, значит, неизбежно и жертва. Его необходимо не просто выдавить из дома, но и уничтожить физически. И необходимо это не одной только Терезе, но и всей «толпе». Причем приказа можно и не дожидаться (один из разделов «Массы и власти» посвящен теории приказов) – толпа улавливает импульсы, испускаемые властью, равно как и власть улавливает импульсы, испускаемые толпой.

Мой пересказ наукообразен и схематичен – в романе Канетти одна яркая, дерзкая, физиологически и психологически беспощадная сцена сменяет другую…

Вот Кин, уже бездомным бродягой, на невесть откуда взявшиеся деньги выкупает в букинистической лавке книги с тем, чтобы вернуть их бывшим владельцам (с книгами, он убежден, расставаться нельзя), – и в ту же лавку, вдвоем с любовником, нагруженная фолиантами из библиотеки самого Кина, прибывает Тереза. Начинается жуткий скандал, перерастающий в драку и заканчивающийся в полицейском участке, куда забирают, разумеется, только Кина.

А вот Кин в сумасшедшем доме у брата… Но тот не лечит, тот только наблюдает… А вот Кин захватывает отобранную у него квартиру, все еще представляющую собой огромную библиотеку, и поджигает ее, а прямо за окном горит подожженное террористами здание австрийского парламента…

У Солженицына советская номенклатура признается: народ мы любим, а население не любим. Канетти не любит, а точнее, ненавидит толпу – ненавидит в тот миг, когда «количество переходит в качество», но и людей по отдельности он не любит тоже. Это писатель-мизантроп, сопоставимый в данном плане разве что с Набоковым. И своего героя-интеллектуала Кина он ненавидит тоже: Кин слеп, не хочет видеть того, что видеть необходимо, тогда как толпа слепа по определению. И тем не менее Нобелевскую премию, присуждаемую за «гуманистический вклад в литературу», мизантропу Набокову не дали, а мизантропу Канетти дали. Почему?

Свою статью о другом замечательном австрийском писателе Карле Краусе (сатирике похлеще, чем Саша Черный) Канетти назвал «Школа сопротивления». Еще более точную формулу нашел живущий в Швеции немецкий прозаик и драматург Петер Вайс: «Эстетика сопротивления». Сопротивляться фашистской или фашиствующей массе интеллектуал обязан не только стойко, но и изящно. «За успех нашего безнадежного дела», как говорили мы когда-то.

Стойкость и изящество сопротивления – таков гуманистический урок нобелевского лауреата Элиаса Канетти, автора одного-единственного романа, жесткого и фантасмагорического (кстати говоря, любимым русским писателем Канетти называл не Достоевского, как можно было бы предположить, а Гоголя). История жалкого и беззащитного карлика-ученого, соблазненного, обманутого и уничтоженного простонародной «Феклой», превратилась под его пером в философскую притчу, имеющую непреходящее значение. И в захватывающий роман, который необходимо знать каждому, кто в свою очередь претендует на двусмысленное звание интеллектуала.

( Рец. на кн.: Макс ФРИШ. – ЧЕЛОВЕК ПОЯВЛЯЕТСЯ В ЭПОХУ ГОЛОЦЕНА. Повесть. Перевод с немецкого Е. Кацевой. «Иностранная литература». 1981. № 1. )

Новая повесть Макса Фриша «Человек появляется в эпоху голоцена» представляет собой как бы задачу с двумя неизвестными. Эти неизвестные (иначе: искомые) вынесены в заглавие, и если одно из них – голоцен, то есть геологическая эпоха от окончания ледникового периода до наших дней и (насколько?) далее – дефинируется с достаточной или хотя бы иллюзорно достаточной полнотой, то второе так и остается ненайденным. Задача о человеке предложенными приемами не решается…

«Романы в эти дни вообще не годятся, – говорит устами героя повести Фриш, – там речь идет о людях и их отношении к себе и к другим, об отцах и матерях и о дочках или сыновьях и возлюбленных и т. д… словно почва для этого раз и навсегда обеспечена, высота уровня моря раз и навсегда отрегулирована, земля остается землей».

XX век с неожиданной остротой сблизил древние эсхатологические представления с современными экологическими. Ключевой метафорой сопоставления стал образ потопа, трактуемый то трагически, то гротескно.

«Мистерия-буфф» Маяковского и гибель Амстердама в «Зеленом лике» австрийского писателя Г. Мейринка (1916), ливень над Макондо в романе Гарсиа Маркеса и Лед-9 у Воннегута. А фильмы-катастрофы? А литературная и кинофантастика? Потоп-наказание и потоп-обновление, ковчег для избранных и отсутствие такового. Гибель человечества и субъективно равнозначная собственная смерть. «Эсхатология, – выписывает из Брокгауза герой повести Фриша, – учение о „конце мира“, т. е. о конечной судьбе отдельного человека и мира».

В повести «Человек появляется в эпоху голоцена» опыт «потоп» ставится, так сказать, в лабораторных условиях, причем без привлечения элемента фантастики. Испытанию на потоп подвергаются жители нескольких швейцарских деревушек, затерянных в предгорье Тессинских Альп на границе с Италией, и главным образом герой повести – удалившийся на покой коммерсант господин Гайзер, эдакий человек деятельный (Homo faber) из прежнего романа Фриша, только постаревший на четверть века.