Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Гумберт воспринимает Лолиту обостренно физически, но и столь же обостренно духовно, и одно от другого отделить невозможно – так же, как «чудесное» от «чудовищного» в их отношениях. Бессмертие и загробная жизнь без Лолиты для Гумберта бессмысленны: «Никакой загробной жизни не принимаю, если в ней не объявится Лолита» ( А II, 283), – категорически заявляет Гумберт. Бессмертия «вообще», то есть для всех одинакового, не бывает. Для Гумберта бессмертие возможно только с Лолитой, с той «извечной Лолитой», которую он смутно прозревает в своих «райских» видениях, которую он знал до того, как был сорван плод с древа познания добра и зла, до того, как появились запреты, страх и стыд. Лолиты уже нет, она сказала свое категорическое «нет» – но ведь она была, было ощущение рая и восторга, и, значит, Гумберт уже изведал бессмертие или, вернее, обещание бессмертия, если стоять на точке зрения кьеркегоровского или шестовского понимания отчаяния, а не логического прямого высказывания, в рамках которого все рациональные доказательства бессмертия неубедительны.

Именно в эти 56 дней воспоминания и творчества Гумберту открывается смысл его почти комической ошибки, заставившей его принять полураздетого мужлана за восхитительную нимфетку. Не случайно он дважды возвращается к этому эпизоду, оптическая природа которого находится в несомненном родстве с поэтикой непрямого высказывания. Оптика лжет – и едва ли не вследствие этого Гумберту открывается подлинное «совершенство огненного видения» ( А II, 323) и не менее совершенно пережитое им в этот момент блаженство. А «бесконечные совершенства заполняют пробел между тем немногим, что дарится, и всем тем, что обещается» ( А II, 323). В сущности, это и есть «непрямая» формула бессмертия, ради обретения которой автору «хотелось дать Г. Г. продержаться месяца на два дольше» ( А II, 376). Если последние процитированные слова принадлежат Гумберту, значит, он знает дату своей смерти. Но вернее, что это единственный в романе случай, когда его действительный автор, Набоков, прямо говорит от себя, объясняя нечто очень важное в своем замысле. Два месяца, дважды по 28 дней – это те 56 дней воспоминания и творчества, которые дарованы Гумберту во искупление его греха.

Во введении мы выдвинули тезис о том, что Набоков создал новый тип автобиографической прозы. Как и всякая литературная новация, он тесно связан с традицией. В данном случае речь идет об обширной философской и литературной традиции конца XIX – первой половины ХХ века, разрабатывавшей проблему личности, проблему «Я» и его инобытия. Многое, что в текстах Набокова кажется подходящим к границе абсурда и объяснимым одной лишь литературной игрой, восходит к этой традиции и в ее рамках получает вполне логичное объяснение.

Мы видели, что вопрос о множественности «Я», о трудности его самоидентификации занимал не только философов типа Карсавина или Флоренского – он стал одним из центральных также и в художественной, и, в частности, автобиографической литературе (свидетельство тому – и «Котик Летаев», и «Жизнь Арсеньева»). Проследим, как решается этот вопрос в прозе Набокова, прежде всего – в тех романах, которые мы квалифицировали как автобиографические.

Автобиографическая основа романа «Машенька» эксплицирована самим Набоковым в «Других берегах». Общим у автора и героя является объем воспоминаний, а также природа воспоминания. Кое-что совпадает и в обстоятельствах берлинской жизни. Не останавливаясь на мелочном перечете сходств и различий, укажем те главные обстоятельства, которые растождествляют сюжет романа и историю жизни писателя. Сочиненной является общая рама фабулы: возможность встречи с утраченной возлюбленной, ее ожидаемый приезд в Берлин и отказ героя от этой встречи. Мы уже говорили о том, что этот, ожидаемый не только героем, но и читателем ход любовного сюжета вытесняется из романа сюжетом воспоминания, который упраздняет необходимость актуального разворачивания событий. Тем самым воспоминание выдвигается на центральное место, очевидной становится его значимость, его природа, о которой здесь было сказано вполне достаточно.

Подобное сочетание подлинной биографии и вымысла осуществится и в «Жизни Арсеньева». Сюжетные приемы Набокова и Бунина в этом отношении очень близки. Бунин в последней части своего романа будет следовать подлинным событиям, но изменит финал любовного романа, заставив героиню умереть, чтобы быть воскрешенной через воспоминание и творчество. Как и Набокову, Бунину это отступление от биографических фактов необходимо для того, чтобы сюжет воспоминания получил свою полную силу.

Второе существенное различие между Ганиным и Набоковым состоит в том, что Ганин – не писатель. В позднейших романах Набоков будет наделять автобиографических героев даром творчества. В «Машеньке» отсутствие этого качества у главного героя имеет сразу два последствия. Во-первых, творчеством Ганина становится сам акт воспоминания. По природе памяти он родственен и Годунову-Чердынцеву, и самому Набокову. В результате еще раз повышена значимость воспоминания. Во-вторых, отдавая события своей жизни герою непишущему, Набоков совершает акт самоотчуждения. Ганин не равен Набокову, по отношению к Набокову Ганин – «не Я». Но он получает и возлюбленную Набокова, и его жизненный сюжет, и существенную часть его духовного опыта, связанную с воспоминанием. Возникает сложный и странный эксперимент над собственной жизнью: ее проживает другой человек, другое «Я».

В сущности, тот же эксперимент повторяется в «Подвиге», причем его условия становятся еще более жесткими. Если в «Машеньке» сюжетное расхождение с биографическими событиями композиционно отделено от совпадающего с ними центрального сюжета воспоминания, так что вымышленной становится «рамка» этого сюжета, то в «Подвиге» интимно-биографическое и вымышленное начала взаимодействуют на протяжении всего повествования.

Как и Ганин, как и все последующие герои автобиографических романов Набокова, Мартын – эмигрант. Его биография в деталях повторяет биографию Набокова: первые книжки, прочитанные по-английски; ранние поездки за границу и огромная роль этих ранних воспоминаний; крымские впечатления; эмиграция через Константинополь; учеба в Кембридже. Герой, как и автор, увлекается футболом, он, как и автор, – голкипер. Футбольная тема, составляющая один из лейтмотивов романа, корреспондирует с футбольной темой в «Других берегах». Духовное сходство автора и героя связано не только с общим предметом занятий (литература, изучаемая в Кембридже), но и с более глубокими вещами (та же преданность воспоминаниям, то же изучение науки изгнания).