Борис Аверин - Дар Мнемозины. Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции

Но, углубляясь, сходство сопровождается все более резко проводимыми чертами различия. В 1970 году, в предисловии к английскому переводу «Подвига», Набоков писал: «Если Мартына можно еще в какой-то степени считать моим дальним родственником (он симпатичнее меня, но и гораздо наивнее, чем я когда-то был), с которым у меня есть несколько общих детских воспоминаний и несколько более поздних симпатий и антипатий, то его бледные родители, per contra , ни с какой разумной точки зрения не похожи на моих» [432]. Отец автора и отец героя действительно ничем не напоминают друг друга. Но в то же время для душевной жизни Мартына большую значимость имеет смерть отца, он постоянно мысленно возвращается к ней. Так же пережита смерть отца и Набоковым. Точнее, не пережита, а переживается, ибо в момент создания романа это переживание еще не отодвинуто в прошлое. В жизни Мартына, как и в жизни Набокова, огромную роль играют обе родительские фигуры. Мать героя опять-таки не схожа с матерью автора. Это другой характер, хотя кое-что повторяется (например, такая существенная черта, как отношение к религии). Но духовная связь с матерью – мотив, проходящий через весь роман.

Отождествление и растождествление автора и героя сплетены в единый узел. Но главное связано не с деталями, какую бы бесконечную значимость они ни имели. Главное связано с центральным сюжетным ходом. Самый краткий сюжетный пересказ «Подвига» состоит в том, что мальчик, мечтавший, подобно герою сказки, уйти в картинку, висевшую над его детской кроваткой, вырос и совершил то, о чем мечтал. Эпизод с картинкой – метафора всего сюжетного развития романа (ситуация, в чем-то близкая «Станционному смотрителю»). Этот эпизод является автобиографическим – о нем рассказано в «Других берегах». Примечательны слова, которыми он завершается: «…дробя молитву, присаживаясь на собственные икры, млея в припудренной, преддремной, блаженной своей мгле, я соображал, как перелезу с подушки в картину, в зачарованный лес – куда, кстати, в свое время я и попал» ( Р V, 194). Так кончается третий раздел четвертой главы «Других берегов», и читателю предоставлено самому судить о том, что такое «зачарованный лес», в который «в свое время» попал автор. В «Подвиге» этим «лесом» становится покинутая Мартыном Россия, куда он уходит, где он исчезает, ибо уйдя в картинку, вернуться уже невозможно. Как бы ни интерпретировать метафору леса в «Других берегах», ясно, что там речь идет совсем о другом, хотя сама идея тайно посетить Россию не оставляла Набокова и в поздние годы. Ее осуществит и другой автобиографический герой Набокова – Вадим Вадимович из «Смотри на арлекинов!». Тем не менее «лес» героя «Подвига» и «лес» Набокова не совпадают. Не совпадают потому, что герой проживает другую жизнь, чем автор. Другую – но очень похожую. Точку сходства и совпадения Набоков, пожалуй, неявно определяет словом «осуществление», которое он акцентирует, поясняя в предисловии к английскому переводу выбор названия («Glory»). Автор пишет о Мартыне: «Осуществление – это фуговая тема его судьбы; он из тех редких людей, чьи „сны сбываются“» [433].

Это сходство-различие и составляет нерв автобиографической темы в «Подвиге», а затем и в других, более поздних романах. Набоков берет свою жизнь, свою судьбу, состав своей личности и сплавляет это «Я» с элементами «не Я»: другой жизни, другой судьбы, другой личности. По отношению к собственной биографии и собственному «Я» это становится экспериментом, подобным тому, который Пушкин произвел над героями «Евгения Онегина». Судьба Ольги и Ленского (а также определившаяся исходом дуэли судьба Онегина и Татьяны) сложилась вполне определенным образом – но Пушкин проигрывает и другие варианты судьбы. Возникает сюжет возможностей (термин С. Г. Бочарова [434]), имеющий сложную модальность. У Набокова одновременно умножена и степень условности, и степень реальности. Поскольку в основе сюжета – его реально прожитая жизнь, его собственный духовный опыт, то именно они (а не вымышленная биография героя, Ленского, например) оказываются лишены положительной модальности. Реальность становится «сослагательной», собственное «Я» оказывается вариантом в ряду других, условных, вариантов.

«Соглядатай», создание которого непосредственно предшествовало созданию «Подвига», и «Отчаяние», написанное несколькими годами позже, отходят от биографической темы, зато развивают именно ту проблематику, которая связана с природой личного «Я» [435].

Если в романе «Король, дама, валет» есть всего один эпизод, в котором читателю не удается сразу идентифицировать героя, то «Соглядатай» построен так, что подобная идентификация затруднена вплоть до самого финала. Рассказ начинается и постоянно ведется от первого лица. В некоторый момент среди персонажей появляется некто Смуров, за которым повествователь следит с особенно напряженным вниманием. Повествователь и Смуров то и дело появляются рядом друг с другом: «Но, если порой Смуров и чувствовал себя неловко, он, во всяком случае, не показывал этого. Признаюсь, в те первые вечера он на меня произвел довольно приятное впечатление. Был он роста небольшого, но ладен и ловок…» ( Р III, 59). Если перевести этот фрагмент повествования в зрительный ряд, в нем с отчетливостью возникнут две фигуры. В начале повести центральной фигурой является рассказчик, но постепенно Смуров вытесняет его с этой позиции или, по крайней мере, делит ее с ним.

В предисловии к английскому переводу «Соглядатая» Набоков писал: «Маловероятно, что даже очень наивному читателю этой мерцающей повести понадобится много времени, чтобы догадаться, кто такой Смуров. Я испытал это на пожилой англичанке, двух университетских кандидатах, хоккейном тренере, враче и двенадцатилетнем соседском ребенке. Ребенок догадался первым, сосед – последним» [436]. Дело не в том, что разгадка проста – дело в том, что повествование нуждается в разгадке, что оно, как и многие другие тексты Набокова, призвано поначалу производить впечатление невнятицы. Чем дольше по ходу первого чтения читатель не догадывается, кто такой Смуров, тем менее понятной для него становится сама фабула. Почему повествователь, влюбленный в Ваню, так стремится выяснить, каково ее отношение к Смурову? Чтобы понять, опасен ли он как соперник? Этот и многие подобные вопросы остаются для такого читателя без ответа. В том же предисловии Набоков предупреждал: «…только тому, кто сразу поймет, в чем дело, „Соглядатай“ доставит истинное удовольствие» [437].

Понять же необходимо действительно очень простую вещь: повествователь и есть Смуров [438]. Пристально и настойчиво он наблюдает не за кем иным, как за самим собой. Но рассказ все время строится так, чтобы иллюзия присутствия двух героев не нарушалась – и вместе с тем не подтверждалась. Вот рассказчик просит Евгению Евгеньевну передать свое впечатление от Смурова, и она отвечает ему: «Во-первых, застенчивость <���…>. Да-да, большая доля застенчивости <���…>. Что же еще… Я думаю, впечатлительность, большая впечатлительность, и затем, конечно, молодость, незнание людей…» ( Р III, 70). Реплики Евгении Евгеньевны обращены к рассказчику. Скажи она: «Вы застенчивы и впечатлительны» или «Он застенчив и впечатлителен» – и соотношение Смурова и рассказчика было бы определено. Но Набоков избегает именно этой определенности. Он обнаружит ее только в конце повести: «Я шел не спеша <���…> и вдруг меня сзади окликнул голос: