Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Коваленко схватил его сзади за воротник и пихнул, и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своими калошами. Лестница была высокая, крутая, но он докатился донизу благополучно; встал и потрогал себя за нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла Варенька и с нею две дамы; они стояли внизу и глядели – и для Беликова это было ужаснее всего. Лучше бы, кажется, сломать себе шею, обе ноги, чем стать посмешищем; ведь теперь узнает весь город, дойдет до директора, попечителя, – ах, как бы чего не вышло! – нарисуют новую карикатуру, и кончится все это тем, что прикажут подать в отставку…

Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя на его смешное лицо, помятое пальто, калоши, не понимая, в чем дело, полагая, что это он упал сам нечаянно, не удержалась и захохотала на весь дом:

– Ха-ха-ха!

И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завершилось все: и сватовство, и земное существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и ничего не видел. Вернувшись к себе домой, он прежде всего убрал со стола портрет, а потом лег и уже больше не вставал [Чехов 1954, VIII: 295–296].

Смерть Беликова, как и Червякова, происходит по психологическим причинам: учителя волнует восприятие произошедшего в обществе. Прогнозируя события, он боится стать посмешищем. Сама мысль о потере социального статуса приводит к кончине. При этом в рассказе нет указания на то, что ожидания Беликова были ложными; на похоронах ощущается всеобщее удовольствие (!) в связи с кончиной учителя:

Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, – чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною свободой [Там же: 296].

В рассказах А. Чехова нет требования сочувствия и жалости к «маленькому человеку, как в гоголевской «Шинели». Червяков и Беликов, неестественные в своем поведении, не нужны обществу, которое само создает почву для распространения незначительного и пошлого. Смерть этих персонажей утрирована, и посредством этой радикализации вызывается определенная эмоционально-волевая реакция, позволяющая по-особому взглянуть на психологические и социальные проблемы, интересовавшие А. Чехова.

Танатологическая ситуация может привести и к трансформации «маленького человека», который вдруг проявляет свои лучшие качества и становится объектом возвышенного изображения. Например, в рассказе Л. Андреева «Марсельеза» персонаж, которого называли не иначе, как «маленькая свинья» или «ничтожество», совершает перед кончиной поступок, меняющий мнение о нем, меняющий характер повествования о нем:

Мы все были в палате, когда он умирал. Сознание вернулось к нему перед смертью, и тихо он лежал, такой маленький, слабый, и тихо стояли мы, его товарищи. И все мы, все до единого, услышали, как он сказал:

– Когда я умру, пойте надо мной Марсельезу.

– Что ты говоришь! – воскликнули мы, содрогаясь от радости и закипающего гнева.

И он повторил:

– Когда я умру, пойте надо мною Марсельезу.

И впервые случилось так, что сухи были его глаза, а мы – мы плакали, плакали все до единого, и, как огонь, от которого бегут дикие звери, горели наши слезы.

Он умер, и мы пели над ним Марсельезу. Молодыми и сильными голосами пели мы великую песню свободы, и грозно вторил нам океан и на хребтах валов своих нес в милую Францию и бледный ужас, и кроваво-красную надежду.

И навсегда стал он знаменем нашим – это ничтожество с телом зайца и рабочего скота и великою душою человека. На колени перед героем, товарищи и друзья! [Андреев 1990, II: 149–150]

Низменный модус сменяется героическим; уничижительная лексика замещается монументальными эпитетами и восклицательными предложениями.

В литературе встречаются и другие инверсии незначительного и значительного. При характеристике героического (см. 3.3) цитировались слова З. Минц о распространении после революции 1905 г. мыслей «о значительности и грозности “незначительного”», представлений «о негероической активности, о нетитанической и непоэтической, хотя и страшной силе» [Минц 2004: 212]. Речь идет об образе толпы, где теряется индивидуальность человека и возникают общие устремления разрушительного характера.

Этот феномен волновал еще А. Пушкина, осмыслявшего деструктивную силу русского бунта в «Капитанской дочке». Незначительное позиционирует себя как значительное: донской казак, беглый каторжник Пугачев выдает себя за государя Петра III, судит людей и распоряжается их жизнями; от рук крестьян и казаков погибают дворяне. Пренебрежительное отношение высшего сословия к низшему пронизывает многие эпизоды повести. Однако личность предводителя восстания воспринимается в тексте неоднозначно: Гринев, понимая роль Пугачева в своей судьбе, не испытывает к нему презрения, несмотря на ужасы крестьянского бунта.

Столкновение значительного и незначительного вполне вписывается в общее противостояние возвышенного и низменного, понятое в русле социальной стратификации. Это столкновение присуще многим произведениям, посвященным теме революции и гражданской войны («Конармия» И. Бабеля, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Щепка» В. Зазубрина). Смерть, причиняемая во время социальных потрясений, – или способ демонстрации власти и самовозвышения тех людей, с мнением которых раньше никто не считался, или единственный способ выживания. В рассказе Л. Андреева «Иван Иванович» поведение главного персонажа изначально соответствуют образу «маленького человека»: его мысли заняты новым пальто, заботой о своей красоте и внешней молодцеватости, которая при встрече с дружинниками улетучивается и сменяется страхом перед расстрелом. Ивана Ивановича освобождают драгуны, и он становится виновником гибели рабочего, фактически спасшего околоточного от казни. В тексте создается контраст между неоправданным и недостойным торжеством Ивана Ивановича:

Иван Иванович торжествовал. От бурного ликования, от ненависти, от злобы он как будто терял мгновениями сознание и захлебывался словами. Он то смеялся, то начинал обиженно плакать, то визгливо вскрикивал что-то непонятное и все порывался ударить Василия, которого держали за руки драгуны [Андреев 1990, III: 15] —

и бытийным восприятием смерти дружинником:

Василий молчал, был страшно бледен, и губы его дрожали. Снизу лицо его озарял чистый, еще не загрязненный снег, сверху падал на него отсвет холодного, белого зимнего неба, и не было уже молодости в этом лице, а только смерть и томление смерти. Сразу все кончалось. Сразу обрывалась жизнь, которая еще сегодня цвела так пышно, так радостно, так полно. Все и навсегда кончалось: глаза не увидят, и уши не услышат, и мертвое сердце не почувствует. Все кончилось [Там же].