Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Смеховая реакция человека на смерть и ее составляющие недостаточно изучена [136] Сочетание смеха и смерти может быть разнообразным. В. Хализев, например, обращает внимание на безумный хохот Рогожина-убийцы (см. [Хализев 2005б: 339]); Ю. Бородай – на «сардонический смех», в древнегреческом понимании относившийся к людям, смеющимся в момент своей гибели [Бородай 1996: 9] . Скорее всего, она представляет собой способ снятия психологического напряжения или неконтролируемый аффект. Танатологические мотивы в произведениях, заявленных с жанровой точки зрения как комические, встречаются относительно редко и имеют специфическое выражение.

Вслед за М. Бахтиным современные исследователи возводят комическое и смеховое к такому феномену культуры, как карнавал Это праздничное ритуальное действо, отражая «тип восприятия» мира, представляло собой и «систему поведения от всенародных карнавальных действ до отдельных жестов», и «язык символических форм» [Литературная энциклопедия 2001: стб. 339–340]. Карнавал инверсировал ментальную и социальную стратификацию, меняя местами верх и низ, возвышенное и низменное, сакральное и профанное и т. п.: «Травестия и деградация официального культа происходят с помощью переноса высоких обрядов в материально-телесную плоскость, маски и костюмы поражают экстравагантностью, во главе церемонии оказываются дураки и шуты, а предметы используются противоположно своему предназначению» [Поэтика 2008: 92]. С архетипической точки зрения, в карнавале воплощались универсальные символические представления о вечном умирании и возрождении мира, круговороте «смерти – обновления – плодородия» [Бахтин 1965: 355]

При изучении функционирования карнавальных элементов в литературе, в первую очередь в романе Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», М. Бахтин не обходит стороной и танатологические мотивы. Исследователь отмечает: «Разрушая иерархическую картину мира и строя на ее месте новую, Рабле должен был переоценить и смерть, поставить ее на свое место в реальном мире и прежде всего показать ее как необходимый момент самой жизни, показать ее в объемлющем временном ряду жизни, которая шагает дальше и не спотыкается о смерть и не проваливается в потусторонние бездны, а остается вся здесь, в этом времени и пространстве, под этим солнцем, показать, наконец, что смерть и в этом мире ни для кого и ни для чего не является существенным концом. Это значило – показать материальный облик смерти в объемлющем ее и всегда торжествующем ряду жизни (конечно, без всякого поэтического пафоса, глубоко чуждого Рабле), но показать между прочим, отнюдь не выпячивая ее. Ряд смерти, за немногими исключениями, дается Рабле в гротескном и шутовском плане; он пересекается с рядом еды и питья, с рядом испражнений, с анатомическим рядом» [Бахтин 1975: 343]. М. Бахтин называет репрезентацию Танатоса в романе Ф. Рабле «комической», «гротескно-шутовской», «смешной», «веселой». Литературовед выявляет различные типы изображения смерти в «Гаргантюа и Пантагрюэль»: «анатомо-физиологическая» (смерть Трипе от руки Гимнаста), смерть «в ряду испражнений» (отлет души жителей Острова Ветров через задний проход), гибель «от смеха» (смерть Красса и Филемона) и пр. Смерть оказывается смешной и для самого умирающего: герцог Кларенс в качестве своей казни выбирает утопление в бочке с вином [Там же: 346–347]. Исследователь указывает на схожее отношение к танатологическим мотивам в творчестве других представителей эпохи Возрождения: Дж. Боккаччо, Л. Пульчи, У. Шекспира, – а позднее у романтиков и символистов, например у Э. А. По, Ш. Бодлера и др.

М. Бахтин подчеркивает, что в творчестве Ф. Рабле танатологические мотивы играют не первую роль и направлены на решение общей цели автора – разрушить средневековое мировоззрение (в том числе ужас перед смертью) и создать новую ментальность на новой материальной основе [Там же: 348]. По мнению литературоведа, комическое изображение смерти – это дискредитация исторической концепции Средневековья с ее идеями сотворения мира, грехопадения, первого и второго пришествия, искупления, Страшного суда [Там же: 355]. В то же время в бахтинском разборе романа присутствуют и другие трактовки танатологических элементов: исследователь замечает пародию писателя на сухие реляции о стихийных бедствиях, подавлениях восстаний, религиозных войнах (гибель 260 418 человек в моче Гаргантюа), на монашеские предписания (проповедь Панурга тонущему купцу и его гуртовщикам), использование фольклорной логики (исцеление лошади от трупа). Он обращает внимание и на обратную инверсию танатологической семантики: в преимущественно гротескно-шутовском, карнавализованном тексте Ф. Рабле неожиданно возникают героические мотивы, восходящие к народному эпосу (смерть Великого Пана, письмо старого Гаргантюа сыну) [Там же: 351–352].

Работы М. Бахтина, несомненно, дают основу для дальнейших размышлений о комическом изображении смерти применительно к другим произведениям и историко-литературным эпохам. Современные исследователи, уточняя бахтинские идеи, указывают на «связь карнавальной “раскованности” с жестокостью, а массового смеха с насилием» [Хализев 2005а: 85]. Таким образом, комическое, равно как и смеховое, представляется неоднородным; с ним традиционно связываются такие эстетические явления, как сатира, ирония, сарказм, юмор [Волков И. 1995: 123], отличающиеся по своей природе, в том числе по качеству смеха.

Сатирическое – «определенное (в основном – отрицательное) отношение творящего к предмету своего изображения (т. е. к изображаемой действительности), определяющее выбор средств художественного изображения и общий характер образов» [Литературная энциклопедия 2001: стб. 935]. Как отмечает И. Волков, «сатира возникает тогда, когда несостоятельные претензии лиц или целой общественной группы опасны для других людей, враждебны интересам общества, художественно выявляются и беспощадно осмеиваются в их подлинном значении» [Волков И. 1995: 124]. В силу негативирующего характера сатиры смех в ней обычно не несет в себе шутливого, веселого тона, но становится язвительным, «серьезным», стремится привести к разрушению объекта насмешки, который осознается писателем как безусловное зло. Сатира, как правило, используется по отношению к социальным, политическим, конкретно-историческим явлениям, а потому считается одним из основных инструментов журналистики.

Сатирический модус художественности имеет разный характер в «Шинели» Н. Гоголя или «Истории одного города» М. Салтыкова-Щедрина. Возможность серьезности сатирического текста не препятствует возникновению танатологических мотивов. Более того, танатологические мотивы подчеркивают серьезность проблемы, о которой размышляет автор, на которую читателю необходимо обратить внимание. Так, кончина Акакия Акакиевича в «Шинели» Н. Гоголя – смерть «брата твоего», которая не должна пройти бесследно для общества, унижающего «маленького человека». Несмотря на низменный характер причины гибели Башмачкина, его посмертный бунт вполне соотносим с мотивом высшего суда.