Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Трибуна для ораторов была утроена на груди Человека-Горы и украшалась флагами и зеленью, а также наскоро сделанным бюстом покойного. Талантливому скульптору удалось вложить в черты лица Гулливера столько мощи и благородства, что видевшие бюст вблизи уверяли в его несомненном превосходстве над оригиналом и шепотом говорили о лести [Там же: 497].

Важное место в повествовании занимает описание выступлений ораторов. Ученые всходят на трибуну все вместе, говорят все сразу и шепотом, причем под звуки оркестра, и делают вывод, что Гулливер – это миф, легенда, т. е. никогда не существовал [Андреев 1990, VI: 498–499]. Друзья Человека-Горы (500 выбранных ораторов) честно отмечают его лучшие и худшие качества. Самым же «торжественным и трогательным моментом» становится выступление оркестра и многочисленного хора с тела покойного [Там же: 502].

Ирония произведения «обрастает» новыми смыслами, когда становятся ясны обстоятельства его создания. Л. Андреев написал этот текст в связи с кончиной Л. Толстого и общественной реакцией на нее [Там же: 668]. Так «Смерть Гулливера» превращается в сознании читателя в памфлет, приобретает сатирические черты. Символически передаются в концовке текста последствия смерти Человека-Горы для лилипутов; здесь угадывается авторская оценка произошедшего события (художественного и его прототипа):

Навеки ушло из мира то огромное человеческое сердце, которое высоко стояло над страною и гулом биения своего наполняло дни и темные лилипутские ночи. Бывало прежде так, что от страшного сновидения просыпался среди ночи лилипут, слышал привычно твердые, ровные удары могучего сердца и снова засыпал, успокоенный. Как некий верный страж, сторожило его благородное сердце, и, отбивая звонкие удары, посылало на землю благоволение и мир, и рассеивало страшные сны, которых так много в темных лилипутских ночах.

И ушло из мира огромное человеческое сердце. И наступила тишина. И с ужасом прислушивался к ней и плакал горько осиротевший беззащитный лилипут [Там же: 502–503].

Ирония вкупе с сатирой становится сарказмом , «злой иронией», «крайней формой иносказательного отрицания, беспощадно издевательской» [Волков И. 1995: 127]. Данный вид комического был излюбленным приемом Вольтера. Писателя волновал диссонанс между философскими теориями мироздания и конкретными страшными событиями его эпохи, в том числе Лиссабонским землетрясением 1755 г. Этому событию Вольтер посвятил «Поэму о гибели Лиссабона» и часть знаменитой повести «Кандид».

Известно, что объектом нападок со стороны французского мыслителя стали тезисы философов (в частности Г. Лейбница): «Мы живем в лучшем из возможных миров», «Всё благо». В «Поэме о гибели Лиссабона» предполагается реакция пострадавших от землетрясения на такие рассуждения:

В философской повести «Кандид» демонстрируются различные реакции на Лиссабонскую катастрофу, но не сочувствие жителям города:

Море в порту, кипя, поднимается и разбивает корабли, стоявшие на якоре; вихри огня и пепла бушуют на улицах и площадях; дома рушатся; крыши падают наземь, стены рассыпаются в прах. Тридцать тысяч жителей обоего пола и всех возрастов погибли под развалинами. Матрос говорил, посвистывая и ругаясь:

– Здесь будет чем поживиться.

– Хотел бы я знать достаточную причину этого явления, – говорил Панглос.

– Наступил конец света! – восклицал Кандид [Там же: 306] [138] Пер. Ф. Сологуба.

Матрос цинично ищет деньги, напивается пьяным и «покупает благосклонность первой попавшейся девицы, встретившейся ему между разрушенных домов, среди умирающих и мертвых»; Панглос предполагает, что причиной землетрясения является «серная залежь», не обращая внимания на раненого Кандида, просящего о помощи [Там же].

Повесть Вольтера наполнена абсурдными нелепыми смертями в раблезианском духе: анабаптист Яков погибает, пока Панглос доказывает Кандиду справедливость такого исхода [Там же: 305–306]; английского адмирала расстреливают, так как он «подошел к врагу недостаточно близко» [Там же: 355]. Еще больше в произведении рассказов о чудесном избавлении от гибели: Кунигунда оказывается не обесчещенной и без «вспоротого живота» [Вольтер 1989: 310]; ее брат выживает, после того как Кандид протыкает его шпагой; Панглос минует смерти от повешения и сожжения [Там же: 370]. Сарказм в танатологических ситуациях в вольтеровском тексте касается прежде всего равнодушного отношения к череде смертей большинства персонажей, а также непоколебимой веры Панглоса в предустановленную гармонию мира вопреки всем его страданиям.

Сплав сатиры, иронии и сарказма наблюдается и в сказках М. Салтыкова-Щедрина. В «Самоотверженном зайце» высмеивается покорность и благородство в «танатологической ситуации». Главный персонаж по требованию волка смиренно дожидается своей участи, а затем в такую же западню попадает и брат его невесты. Волк аллегорически представляет в сказке власть, пользующуюся покорностью слабых, свободно дающую обещания и так же свободно их не выполняющую. Данный текст вписывается в концепцию М. Салтыкова-Щедрина о смиренности русского народа, которую можно наблюдать и в других сказках («Орел-меценат»), и в «Истории одного города» и т. д.

Саркастическое у Вольтера и М. Салтыкова-Щедрина – модус художественности, избранный для аллегорического произведения в целом. Гораздо реже танатологические мотивы репрезентируются подобным образом во фрагментах реалистических текстов. Такие примеры можно найти в произведениях о войне, связанных с разочарованием в целесообразности боевых действий, способе их ведения. В одном из рассказов о японской войне В. Вересаева – «В мышеловке» – повествуется о сражении на Шахе:

– Знаете вы про дело нашего полка на Шахе? Шли мы на деревню без разведок, без артиллерийской подготовки. Господин полковник, Дениска наш, вбил себе в голову, что деревня пустая стоит. Проезжий казачишка пьяный, видите ли, сказал, – как не поверить? И шли мы в атаку с незаряженными ружьями. Офицеры верхом… Япошки подпустили нас да сразу и ахнули, – из ружей, из пулеметов. (…) У корпусного в реляции это вышло так великолепно: «При атаке легло восемьсот человек»… И Дениска получил золотое оружие!.. А командир Ромодановского полка – умница, дель ный – почти без потерь взял три укрепленных деревни, – корпусный не подал ему руки! «Отчего у вас так мало потерь? Вы – трус! Вот слесарцы восемьсот человек потеряли!..» [Вересаев 1913, IV: 51]