Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

В сценке «Дипломат» первое предложение связано со смертью, но его трагическое напряжение вновь снимается с помощью лексических средств: «Жена титулярного советника Анна Львовна Кувалдина испустила дух» [Там же, III: 257]. Основная забота родственников и знакомых – известить о случившемся ее мужа, и эта деликатная миссия поручается полковнику Пискареву. Полковник в разговоре с Кувалдиным проговаривается о смерти его жены. Комичность ситуации заключается в том, что Пискарев, помня о деликатности задачи, то сообщает о кончине Анны Львовны, то отрицает ее, даже когда муж умершей все понимает:

– (…) Ведь не умерла же еще! Кто тебе сказал, что она умерла? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда! Миша! А, Миша! Говорю тебе, что не померла! Хочешь, вместе к ней съездим? Как раз и к панихиде поспеем… то есть что я? Не к панихиде, а к обеду. Мишенька! Уверяю тебя, что еще жива! Накажи меня бог! Лопни мои глаза! Не веришь? В таком разе едем к ней… Назовешь тогда чем хочешь, ежели… И откуда он это выдумал, не понимаю? Сам я сегодня был у покойницы, то есть не у покойницы, а… тьфу! [Чехов 1954, III: 260–261].

Полковник возвращается в квартиру покойницы разочарованным: он считает, что так и не смог подготовить Кувалдина к печальному известию. Тексты А. Чехова показывают, что и в танатологических обстоятельствах есть место комическому модусу, который возникает из-за ограниченности и пошлости людей.

Нельзя не заметить, что уже в нескольких юмористических текстах («Троеженец», «В почтовом отделении», «Дипломат») нам встретился образ жены. Известно, что он является одним из традиционных элементов анекдотического дискурса, и здесь этот дискурс осложняется мотивом смерти жены. Данный мотив, к примеру, разрабатывается и в небольшом стихотворении Саши Черного «Недержание»:

После первой серьезной строки происходит развенчание трагической ситуации, так как любовь к жене сопоставляется с любовью к гонорару. Главным предметом высмеивания становится графоманская страсть: на первое место для поэта выходит «новое впечатленье», которое необходимо тут же («спеша») зафиксировать («родить»).

Другим структурно-семантическим элементом, часто репрезентируемым средствами комического, является мотив похорон и поминок. Примечательно, что юмористический модус художественности не соотносится с описанием акта смерти или танатологической рефлексией повествованием «изнутри». Зато в центре внимания часто оказывается реакция на танатологические мотивы окружающих, не всегда адекватная, обусловленная социальными или психологическими особенностями и задачами человека.

А. Аверченко в фельетоне «День человеческий» также разрабатывает тему пошлости человека в тафологической ситуации. В главе «Перед лицом смерти» описываются поминки, где отстраненный рассказчик замечает множество несоответствий танатологическому событию: выставленные на передний план блюда с едой («Стол был уставлен бутылками, тарелочками с колбасой, разложенной звездочками, и икрой, размазанной по тарелке так, чтобы ее казалось больше, чем на самом деле» [Аверченко 1985: 72]); платок у рта, а не у глаз вдовы; боязнь одного из посетителей, что его прогонят; штампованные фразы о покойном Иване Семеныче («Жить бы ему еще да жить!», «Бог дал – бог и взял!», «Все под богом ходим», «Все там будем» [Там же: 73]); нелицеприятные высказывания об умершем, произносимые шепотом. Рассказчик даже завидует мертвецу, что Иван Семеныч не слышит всего того, что приходится слышать живым.

Распространенным юмористическим мотивом является ироническое изображение писателем собственной смерти или возможного ее восприятия. Очевидно, что здесь имеет место пародия на провиденциальную литературу, в частности на произведения Горация, А. Пушкина, М. Лермонтова и пр., где поэт стремится предугадать свое место в общекультурной памяти после своей кончины. Этот мотив разрабатывал еще Ф. Вийон в стихотворении, написанном после приговора к повешению:

В четверостишии на первый план выходит забота не о сохранении своего творческого «я», а о физиологической смерти, страх перед которой снимается дифференциацией и одушевлением различных частей тела, верха и низа.

Юмористический текст о себе невозможен без самоиронии, которая пронизывает стихотворение Ф. Вийона. Этот же прием используется В. Соловьевым в «Эпитафии»:

В тексте В. Соловьев иронизирует по поводу своей концепции вселенской Любви, предлагая выбрать «прохожему» традиционную веру. Комический модус создается за счет сочетания разговорных и книжных выражений («любезен быв», «шкелет», «диавол», «ввергнулся в овраг»).

Эпитафия в целом как жанр тесно связана со сферой юмора. Ф. Прокопович в курсе лекций по поэтике (1705 г.), описав основную, «серьезную», функцию этого жанра, допускает использование в нем и комических средств: «Если же покойный был лицом незначительным или достойным осмеяния, то допустимо здесь применять даже шутки или политические остроты. Ведь чтоб потешить душу и поупражняться, сочиняют эпитафии не только царям, героям и знаменитым людям, но даже ничтожным людишкам, шутам, ворам, пьяницам, прихлебателям и другим в таком роде; мало того, даже неразумным тварям, птицам, диким зверям и т. д., как это ясно на примере Вергилия – эпитафия комару, у Катулла – воробью, у Марциала – пчеле, муравью и т. д.» [Прокопович 1961: 452]. Увлечение вымышленной эпитафией, оторванной от своей первичной, тафологической функции, привело к возникновению ее «литературной» разновидности, которую теперь бывает сложно отличить от «реальной» надгробной надписи [Николаев 1998: 7]. Именно «литературная» эпитафия, не связанная с действительной ситуацией умирания, стала областью применения комических средств. Например, обратим внимание на четверостишие М. Ярона «Врачу»: