Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

В этих отрывках отчетливо противопоставляются друг другу не только два способа поведения с различной психологической и характерологической мотивировкой, но и две эстетические формы. В образе Ивана Ивановича подчеркивается неадекватность, аффективность восприятия им происходящего через глаголы, фиксирующие быстро меняющиеся действия околоточного: «терял мгновениями сознание», «захлебывался словами», «начинал обиженно плакать», «визгливо вскрикивал», «порывался ударить». При описании состояния Василия, более страшного и напряженного, используется символическая, концептуальная лексика, позволяющая увидеть намек на скорую гибель в пейзаже («чистый, еще не загрязненный снег», «отсвет холодного, белого зимнего неба»), во внешнем виде персонажа («не было уже молодости в этом лице»), в его внутренней попытке осознать ситуацию («все и навсегда кончалось»).

Рассказ «Иван Иванович» вписывается в концепцию Л. Андреева, согласно которой любое убийство низменно. Особенно явно это видно в «Рассказе о семи повешенных», где революционеры встречают смерть наравне с уголовниками. Данной концепции придерживались многие писатели XIX–XX вв., поставившие под сомнение этическую дифференциацию танатологических ситуаций, способствовавшие тому, что приоритет человеческой жизни стал краеугольным камнем современной ментальности.

Размышляя над подобными проблемами, некоторые авторы создавали тексты, посвященные идеологическому, интеллектуальному убийству. Этот ряд можно открыть одной из «маленьких трагедий» А. Пушкина – «Моцарт и Сальери». Сальери предстает в пьесе поборником возвышенного отношения к музыке и композиторскому таланту, тогда как гениальность дается Моцарту, «гуляке праздному». Самооправдание убийцы, хотя он и осознает в себе зависть, является эстетическим, выражающим заботу о возвышении искусства:

В пьесе есть второй план, отражающий в себе происходящее: Моцарт рассказывает о том, что, по слухам, «Бомарше кого-то отравил». Сальери отвечает: «Не думаю: он слишком был смешон / Для ремесла такого» [Там же: 132], характеризуя таким образом и свой будущий поступок. Эта параллель подкрепляется фразой: «Гений и злодейство – / Две вещи несовместные» [Там же], – которую произносит автор «Реквиема» по поводу Бомарше и повторяет убийца в финале. Сальери, отравивший Моцарта, становится «смешон» и демонстрирует необоснованность своих претензий на гениальность – так проявляется в «маленькой трагедии» его ограниченность и незначительность.

Противостояние незначительного и значительного, ограниченного и бесконечного становится концептуальной основой и танатологичекой ситуации в романе Ф. Достоевского «Преступление и наказание». Убийство старухи показано как бытовое преступление:

Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.

Старуха, как и всегда, была простоволосая. Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на ее затылке. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать “заклад”. Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и все лицо были сморщены и искажены судорогой [Достоевский 1972, VI: 63].

Натурализм в описании убийства, отвратительный вид жертвы свидетельствуют о низменном модусе репрезентации танатологической ситуации, явно отвечающем замыслу произведения. Преступление усугубляется еще и убийством Лизаветы, сестры старухи. Данные факты, с этический (и эстетической) точек зрения, вступают в противоречие с обоснованием Раскольниковым своего поступка:

…Я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил (…)

…Ну, вот я и решил, завладев старухиными деньгами, употребить их на мои первые годы, не мучая мать, на обеспечение себя в университете, на первые шаги после университета, – и сделать все это широко, радикально, так чтоб уж совершенно всю новую карьеру устроить и на новую, независимую дорогу стать (…)

…Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею… [Там же: 318, 319, 322]

Обоснование имеет возвышенный характер: помощь матери, утверждение своего достоинства, а средства достижения цели (и это понимает сам Раскольников) – низменный; другими словами, стремление к значительному и бытийному дискредитируется через бытовое преступление, убийство человека, казавшегося незначительным, ненужным, приносившим окружающим только зло.

Констатация незначительности и ненужности другого человека, оправдывающая убийство, – серьезная проблема, рассматриваемая в литературе и культуре ХХ в. В другом романе Ф. Достоевского «Братья Карамазовы» об убийстве Федора Павловича помышляет Дмитрий. В рассказе Л. Андреева «Мысль» Керженцев считает жалким убитого им Алексея:

Красивы и ничтожны были его произведения, красив и ничтожен был он сам.

(…)

Не убил бы я Алексея и в том случае, если бы критика была права и он действительно был бы таким крупным литературным дарованием. В жизни так много темного, и она так нуждается в освещающих ее путь талантах, что каждый из них нужно беречь, как драгоценнейший алмаз, как то, что оправдывает в человечестве существование тысяч негодяев и пошляков. Но Алексей не был талантом.

Здесь не место для критической статьи, но вчитайтесь в наиболее нашумевшие произведения покойного, и вы увидите, что они не были нужны для жизни. Они нужны были и интересны для сотни ожиревших людей, нуждающихся в развлечении, но не для жизни, но не для нас, пытающихся разгадать ее [Андреев 1990, II: 383, 386].

В тексте рассказа проглядывает истинная подоплека поступка Керженцева – любовь-ревность к жене Алексея Татьяне Николаевне и стремление сделать ее несчастной. Он решает убить ее мужа на ее глазах и притвориться сумасшедшим, чтобы не понести кары за преступление. Однако вера в расчет, в мысль не оправдывается: Керженцева признают действительно сумасшедшим.