Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Вдруг… среди тишины… с треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Еще страшнее был он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания. Вихорь поднялся по церкви, попадали на землю иконы, полетели сверху вниз разбитые стекла окошек. Двери сорвались с петлей, и несметная сила чудовищ влетела в Божью церковь. Страшный шум от крыл и от царапанья когтей наполнил всю церковь. Все летало и носилось, ища повсюду философа. (…)

– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулось на философа. Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха [Гоголь 1994, I–II: 353–354].

В «Вие» возникает интересный танатологический элемент – мотив смерти от страха . Этот факт наводит на мысль о возможности кончины от некоторых эстетических эмоционально-волевых реакций, причем не только от ужаса, но и от смеха (смерть Красса и Филемона в «Гаргантюа и Пантагрюэль» Ф. Рабле) или трагических страданий (смерть Харлова в «Степном короле Лире» И. Тургенева). Следовательно, некоторые эстетические переживания могут сами по себе служить причиной смерти.

Еще одно наблюдение за произведениями об ужасной смерти: в них активно используются фольклорные мотивы о явлении нечистой силы – дьявола, чертей, ведьм, колдунов, призраков, привидений и пр. Эти существа приводят человека к гибели в текстах М. Льюиса, У. Бекфорда, Э. Т. А. Гофмана, И. В. Гете, Р. Саути, В. Жуковского, Н. Гоголя, В. Ирвинга («Легенда о Сонной Лощине») и др. Большую популярность приобрел образ вампира (упыря), согласно преданиям выпивающего кровь у жертвы. Метафорическая близость укуса и поцелуя, необычность этого образа сделали его объектом активной эксплуатации со стороны массовой литературы, начиная с «Дракулы» Б. Стокера и заканчивая «Вампирскими хрониками» Э. Райс и «Сумеречной сагой» С. Майер. В данных произведениях дается различная трактовка сущности вампиров, но неизбежна их связь с танатологическими, зачастую экзистенциальными ситуациями. Читателя в указанных текстах привлекает не только искусственно вызываемое ощущение страха, но и мотив возможного обретения человеком бессмертия после вампирского укуса. Важную роль в этих книгах играет и антропоморфность мира вампиров, стремление некоторых авторов показать их трагедию и заставить им сопереживать.

Подобные художественные практики защищали и защищают человеческое сознание от ужаса реальной смерти. Поэтому реализм, представители которого старались создавать «абсолютно правдивые» произведения, натолкнулся в танатологическом вопросе на «стену», на непознаваемую неизвестность, что нашло отражение не только в трагическом дискурсе (см. 3.3), но и в ужасном. Откровенный страх перед смертью обнаруживается в произведениях и источниках личного происхождения многих писателей, которых причисляли к реалистической, позитивистской, сциентистской творческой и мировоззренческой парадигме: И. Тургенева, И. Бунина, Л. Андреева и др.

Например, И. Тургенев, согласно многим фактам, считал смерть абсолютным концом человека. Г. Курляндская отмечает: «Смерть для Тургенева – трагедия как “последнее отправление жизни”. В декабрьском письме 1861 года он так рассуждал на эту метафизическую тему: “Естественность смерти гораздо страшнее ее внезапности или необычайности. (…) одна моя знакомая (…) была поражена легкостью, с которой человек умирает: – открытая дверь заперлась – и только… Но неужели тут и конец! Неужели смерть есть не что иное, как последнее отправление жизни?”» [Курляндская 2001: 28]. Страх перед Танатосом, перед исчезновением личности проявляется во многих произведениях писателя:

В это мгновенье на этом месте я почуял веяние смерти, я ощутил, я почти осязал ее непрестанную близость. (…) Я снова, почти со страхом, опустил голову; точно я заглянул куда-то, куда не следует заглядывать человеку… («Поездка в Полесье») [Тургенев 1960, VII: 59].

Боязнь смерти Харлова в «Степном короле Лире» – это тоже прежде всего не беспокойство за будущее дочерей, а ужас перед собственной кончиной:

Харлов, этот колосс, боялся смерти! К помощи религии, к молитве он, впрочем, и в припадке меланхолии прибегал редко; он и тут больше надеялся на свой собственный ум [Там же, X: 193].

В художественном плане подобная «тупиковость» сознания выражается во вглядывании в умирание, его описании на уровне органов чувств, эмпирической констатации. Поэтому танатологический нарратив в произведениях И. Тургенева часто натуралистичен:

На обшитых кружевом подушках лежала какая-то сухая, темного цвета кукла с острым носом и взъерошенными седыми бровями…

Я закричала от ужаса, от отвращенья, бросилась вон… («Несчастная») [Тургенев 1960, X: 118].

Мы с Семеном тотчас его подняли и повернули лицом кверху. Оно не было бледно, но безжизненно-неподвижно; стиснутые зубы белели – а глаза, тоже неподвижные и не закрытые, сохраняли обычный, сонливый и «разный» взгляд…» («Стук… Стук… Стук!..») [Там же: 292].

Он лежал на спине, склоняясь немного на бок, закинув левую руку за голову… правая была подвернута под его перегнутое тело» («Сон») [Там же, XI: 286].

Такая же танатологическая боязнь была свойственна И. Бунину. Широко известны его слова из «Книги моей жизни» (1921): «Я весь век под страшным знаком смерти, я несказанно боюсь ее» [Литературное наследство 1973: 384]. В некоторых источниках находим нюансы танатологической рефлексии, правда, зафиксированной не самим писателем: «Ян верит в бессмертие сознания, но не своего я» [Устами Буниных 1977, II: 108].

И. Бунин искал пути преодоления этого страха в личности и творчестве Л. Толстого. Однако, как отмечают исследователи «Освобождения Толстого», писатель «серебряного века» так и не выявил однозначную «формулу» толстовского просветленного и спокойного отношения к смерти: «“Освобождение Толстого” превратилось в книгу о преодолении смерти. Увертюра создает инерцию восприятия текста: читатель ждет ответа на вопрос, как, каким образом Толстой победил смерть. Повествователь как бы тянет с ответом до самого конца, переключая внимание читателя на биографию. Но вопрос остается. (…) Складывается впечатление, что полученный ответ не удовлетворяет самого автора, что сам он ощущает недостаточность решения: “Не чувствую этого «Ничто» – и спасен”. К такому же решению Бунин приходил много раз до этого – говоря о непостижимости смерти» [Пономарев 2002: 99]. Это «не чувствую» звучит и в другом высказывании писателя: «У нас нет чувства своего начала и своего конца» [Сливицкая 2002: 64] – здесь слово «чувство» можно заменить лексемами «понимание», «опыта понимания». Таким образом, еще одна известная фраза: «Люди находят спасение от смерти не умом, а чувством» [Кознова 1998: 105], – являлась для И. Бунина, скорее всего, лишь фактом наблюдения, но не личного переживания.