Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

«Готическая» традиция получила развитие в романтизме. Ее элементы обнаруживаются в произведениях Э. Т. А. Гофмана. В повести «Песочный человек» Натаниэль считает злодеем «отвратительного» Коппелиуса, которого видит и в образе «пьемонтского механика» Джузеппе Копполы. Фобии главного персонажа обусловлены его детскими страхами по поводу сказочной фигуры Песочника, сыплющего в глаза засыпающего ребенка песок и претендующего на обладание этими глазами. С этим мотивом связывается и смерть отца Натаниэля, вероятно произошедшая из-за взрыва в домашнем очаге:

И вдруг послышался пронзительный крик безутешного, непереносимого горя; я бросился в комнату отца: дверь была отворена настежь, удушливый чад валил мне навстречу, служанка вопила: «Ах, барин, барин!» Перед дымящимся очагом на полу лежал мой отец, мертвый, с черным обгоревшим, обезображенным лицом; вокруг него визжали и выли сестры – мать была в беспамятстве. «Коппелиус, исчадие ада, – ты убил отца моего!» – так воскликнул я и лишился чувств [Гофман 1991, II: 296] [150] Пер. А. Морозова.

Натаниэля мучают страшные сны, люди кажутся ему куклами, автоматами, и в итоге он заканчивает жизнь самоубийством, бросившись с башни на мостовую. В произведениях Э. Т. А. Гофмана фантастические мотивировки пересекаются с действительными, и этот эффект создает ощущение ужасного не только в ирреальном мире, но и в реальном, где страх вызывает сумасшествие, странность, непредсказуемость, деструктивность, агрессивность некоторых обитателей бюргерской среды.

Большую роль в развитии эстетики ужасного сыграло творчество Э. А. По. Его рассказы также сочетают в себе фантастику и реализм и посвящены тайным страстям, мучающим человека. В «Лигейе» рассказчик испытывает ужас при виде оживающего трупа леди Ровены (хотя, когда он узнает в ней свою первую и единственную возлюбленную Лигейю, его состояние становится, скорее, торжественно-радостным). В «Беренике» главный персонаж реализует свою странную страсть – добывает прекрасные зубы своей кузины из ее могилы, причем девушка оказалась еще живой. В «Черном коте» повествователь испытывает необъяснимую неприязнь к коту, убивает защищающую животное жену, но замуровывает вместе с телом и объект своей ненависти, который мяуканьем выдает местоположение трупа. В «Убийстве на улице Морг» и в «Тайне Мари Роже» Огюст Дюпен расследует преступления, совершенные с невероятной жестокостью.

Именно невероятная, необъяснимая, «нечеловеческая» жестокость вызывает ужас у человека. Ее причины наделяются статусом тайны, и в смерти читателя тогда начинает интересовать не ее факт, но ее характер. В «Убийстве на улице Морг» «Gazette des Tribunaux» так описывает «неслыханное» преступление, как оказывается в дальнейшем, совершенное орангутангом:

Сегодня, часов около трех утра, мирный сон обитателей квартала Сен-Рок был нарушен душераздирающими криками. (…) Толпа отступала перед открывшимся зрелищем, охваченная ужасом и изумлением. (…) Тело было еще теплым. Кожа, как выяснилось при осмотре, во многих местах содрана (…). Лицо страшно исцарапано, на шее сине-багровые подтеки и глубокие следы ногтей, словно человека душили.

(…) Все кинулись вниз, на мощеный дворик, и там наткнулись на мертвую старуху – ее так хватили бритвой, что при попытке поднять труп голова отвалилась. И тело и лицо были изуродованы, особенно тело, в нем не сохранилось ничего человеческого.

Таково это поистине ужасное преступление, пока еще окутанное непроницаемой тайной [По 1993, III: 92–93] [151] Пер. Р. Гальпериной.

В рассказах Э. А. По ужасное сочетается с безобразным и натуралистическим. Используется особая лексика, вызывающая отвращение («душераздирающие крики», «сине-багровые подтеки», «изуродованное тело» и пр.); констатируется ужас и изумление очевидцев. Несомненным открытием писателя стало повествование главного персонажа «изнутри», применяемое в «Лигейе», «Беренике», «Черном коте». В нарративе передаются странности и черты безумства основного действующего лица, которое может оказаться и преступником. Зачастую здесь актуализируется мотив незнания, приводящий к неожиданной развязке: вместо Ровены оживает Лигейя; о ночных событиях в «Беренике» повествователь узнает от слуги; убийца не замечает черного кота, замуровывая тело своей жены. Разрабатываются и традиционные для ужасного, архетипические танатологические мотивы: воскрешение мертвеца («Лигейя»), похороны еще живого человека («Береника», «Падение дома Ашеров»).

Еще одним жанром, воплощающим категорию ужасного, стала баллада, источником для которой часто была средневековая народная легенда. «Лесной царь» И. В. Гете посвящен фольклорному образу хозяина леса, зовущему к себе сына ездока. «Мертвый младенец» в финале текста – еще один архетипический танатологический мотив, вызывающий бессознательный ужас у читателя. Дети – необходимое условие продолжающейся жизни, их смерть (как и в «Медее» Еврипида) кажется нарушением законов природы, высшей справедливости и вызывает больший страх, чем гибель взрослых. Поэтому романтиков так интересовала другая легенда – о крысолове из Гаммельна, неизвестно куда уведшем из города всех детей.

В основе баллады Р. Саути «Суд божий над епископом» лежит представление о страшном наказании за страшные грехи. Епископ Гаттон не поделился с голодающими хлебом, сжигает амбар с просителями, и на него насылается божья кара: крысы съедают все его запасы, а затем и его самого:

Европейская эстетика ужасного, восходящая к предромантической «готической» традиции, повлияла и на представителей русского романтизма. Если В. Жуковский создал вольные переводы баллад И. В. Гете, Р. Саути, Г. Бергера и др., то Н. Гоголь разработал новые сюжеты на основе украинских народных легенд. В «Страшной мести» используются мотивы и оживления мертвецов, и смерти младенца, и ужасного наказания за ужасные грехи:

И то все так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю… [Гоголь 1994, I–II: 164]

Н. Гоголь мастерски нагнетает чувство страха у читателя, используя различные выразительные средства: гиперболы, градации, сравнения, эпитеты, умолчания и пр. Это видно и в повести «Вий», в эпизоде гибели философа Хомы Брута: