Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

«Прекрасное орудие смерти», – подумала она и улыбнулась. (…) И вот, – как будто кто-то повелительно сказал ей, что настал ее час. Медленно и сильно вонзила она в грудь, прямо против ровно бившегося сердца, кинжал до самой рукояти – и тихо умерла. Бледная рука разжалась и упала на грудь, рядом с рукоятью кинжала [Сологуб 2000,1: 508].

В некоторых текстах, например в «Отроке Лине», напротив, повествование ведется с позиции отстраненного эпического нарратора, «извне»:

Перед восходом солнца, гонимые ужасом, преследуемые вечными стонами отрока Лина, примчались они к морскому берегу. И вспенились волны под бешеным бегом коней. Так погибли все всадники и с ними центурион Марцелл [Сологуб 2000, III: 461].

В-третьих, Ф. Сологуб часто сополагает противоположные нарративные инстанции: повествователь резко переходит с «внутренней» точки зрения на «внешнюю» сразу после смерти персонажа. С одной стороны, для писателя, создающего произведение реалистического характера [62] Творчество Ф. Сологуба справедливо относят к символизму, однако манера повествования во многих произведениях писателя вполне реалистическая; для него характерно стремление воссоздать возможные факты действительности и сопоставить их с проявлениями фантастического. , наррация о сознании человека возможна только до момента кончины. С другой – переход на «внешнюю» точку зрения при повествовании о смерти является естественным инстинктом: так демонстрируется глобальное безразличие окружающей среды (природы, социума) к частной кончине, ведь это закономерный процесс, для кого-то трагический, а для кого-то повседневный. Ф. Сологуб, как правило, подчеркивает данный повествовательный ход – пуант, – отделяя его абзацем:

Мертвая луна, ясная и холодная, висела над темным обрывом [Там же, I: 598] («Жало смерти»).

Над детским трупом быстро мчались всадники [Там же: 643] («Рождественский мальчик»).

Ночью, трусливо и осторожно, пришли к поверженным телам волки и насытились невинными и сладкими телами детей [Там же, III: 461] («Отрок Лин»).

В третий день его хоронили [Там же: 556] («Сон утешающий»).

Относительно данных эпизодов может быть поднят вопрос о статусе танатологической концовки. Если произведение заканчивается фразой, не касающейся факта смерти, изображенного в последнем отрезке текста, то что является финалом? Эта трудность связана со многими другими проблемами: выявления и классификации мотивов, границ концовки, дифференциации сюжета и фабулы.

Напомним, что Б. Томашевский выделял динамические («изменяющие ситуацию») и статические («не меняющие ситуации») мотивы [Томашевский 2003: 185]. Последнее предложение текста, даже если оно обладает некоторыми признаками мотива (предикативность, абзацное членение), может не изменять ситуацию, то есть репрезентировать статический мотив («Мертвая луна, ясная и холодная, висела над темным обрывом»). В этом случае финалом будет считаться последний динамический мотив (самоубийство мальчиков). Иными словами, необходимо дифференцировать фабульную и сюжетную концовки , которые могут совпадать или не совпадать [63] Проблема несовпадения фабульных и сюжетных элементов, конечно же, уже ставилась представителями сюжетологии (см. [Левитан 1969: 12]). . Эта дифференциация схожа с разграничением развязки и финала Н. Ищук-Фадеевой: «При всей близости местоположения и функции развязка и финал различны, а подчас и противопоставлены. Так, развязка нередко известна или предсказуема: “Часто само название трагедии подсказывает ее развязку; это факт, данный историей: смерть Цезаря, жертвоприношение Ифигении” (Дидро). Но невозможно просчитать финал, для которого важна не смерть, но ее осмысление, и диапазон возможностей достаточно широк – от сформулированной морали до “приглашения к размышлению” и состраданию» [Поэтика 2008: 283]. Данная идея становится еще более ясной, если обратиться к хрестоматийному примеру несовпадения фабулы и сюжета в романе М. Лермонтова «Герой нашего времени»: о гибели Печорина сообщается в середине текста, а его голос продолжает звучать, и произведение заключается описанием смерти Вулича и рассуждением о ней.

Другая трудность – проблема границ эпизода, мотива, в данном случае финала. Где его «начало» и где его «конец»? Например, в рассказе «В толпе» один из персонажей предсказывает грядущее несчастье:

Беспременно кого-нибудь из слабеньких раздавят [Сологуб 2000, II: 348].

По сути, здесь «начинается» концовка произведения, которая будет «длиться» еще двенадцать частей, пока дети Удоевых не погибнут.

Еще более сложен вопрос о «конце» финала. В некоторых рассказах Ф. Сологуба итоговая точка подразумевается, но не ставится. Умирание девочки Ванды в «Червяке» обрывается фразой:

Ванда знала, что погибает [Там же, I: 106].

В «Улыбке» мы вновь доходим лишь до границы сознания Игумнова, но не знаем, свершилось самоубийство или нет:

Когда Курков скрылся в переулке, Игумнов опять приблизился к гранитной ограде и, содрогаясь от холодного ужаса, мешкотно и неловко стал перелезать через нее. Никого не было вблизи [Сологуб 2000,1: 437] [64] Ср. «завершенное» повествование о самоубийстве Мошкина в «Голодном блеске»: «А зеленовато-золотистая вода канала манила. И погас, погас голодный блеск в глазах. Так звучен был мгновенный всплеск воды! И побежали, кольцо за кольцом, матово-черные кольца, разрезая зеленовато-золотистые воды канала» [Сологуб 2000, III: 480]. .

В этих текстах нарратор «уверен» в близкой гибели персонажей и «уверяет» в этом читателя с помощью различных средств: хода сюжета в целом, описанием характерных действий и состояний, предшествующих смерти, утверждением предсмертного знания.

Предсмертное знание – серьезный аргумент в определении будущего персонажа, имеющий архетипическую основу. Как психологическая мотивировка поведения героя, оно используется и в рассказе «Земле земное». На протяжении всего текста Саша стремится к смерти, однако так и не умирает. Концовка произведения такова:

Легкий холод обвеял Сашу. Весь дрожа, томимый таинственным страхом, он встал и пошел за Лепестиньей, – к жизни земной пошел он, в путь истомный и смертный [Там же: 488].

Сопоставляя рассказы «Червяк», «Улыбка» и «Земле земное», нельзя не заметить разную «удаленность» предполагаемой смерти, расположенной вне текста. Писатель создает ощущение , что Игумнов погибнет «тотчас же», Ванда – «в ближайшие дни», а Саша – «рано или поздно».

В рассказе «Страна, где воцарился зверь» Ф. Сологуб и вовсе играет с финалом, демонстрируя его возможное завершение:

Темен конец повествования. Дева с горящим углем в груди (может быть, следует читать «дева с пламенным сердцем») умертвит зверя, – так обещали ночные гадания в тайном лесу. Но был ли умерщвлен зверь? Освободились ли из-под ужасной власти свирепого зверя трепетавшие перед ним люди? Неведомою осталась судьба страны, где воцарился зверь, и самое имя страны поглощено забвением [Там же, II: 334].