Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Везде в каоляне трещали выстрелы. И никого не было видно. Чувствовалось, что зловещая, невидимая стена тесно облегает хутор [Там же, с. 6].

Опять по черным, лохматым облакам пробежал луч. (…) Всего ужаснее было то, что луч шарил так зловеще-молчаливо… [Там же: 11].

Военные корреспонденции того времени показывают, что подобное отношение к окружающему пейзажу было характерно для русских, а каолян (гаолян) вообще считался одним из врагов, подлежащих уничтожению [Ермаченко 2005: 191].

Рассказ построен на мифологизации «дали». В воспоминаниях Лобанова о недавнем бое она представляется как «что-то грозное и неизвестное», «ненаходимые места», откуда несутся снаряды, сея смерть [Вересаев 1913, IV: 4]. Рядовой слышит выстрелы «отовсюду», спереди, с боков, сзади:

И чувствовалось – то грозное и невидимое надвигается на армию, загибается по концам и грозит охватить кольцом [Там же: 7].

Среди солдат ходят рассказы о неуловимости японцев, во время боя Лобанов удивляется тому, что японские окопы пусты.

Схожее восприятие врага присутствует и в «Севастопольских рассказах» Л. Толстого, особенно в тексте «Севастополь в декабре месяце». Для обозначения неприятеля здесь используется местоимение «он»:

Однако я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то белый вал и есть неприятель – он (курсив Л. Толстого. – Р. К. ), как говорят солдаты и матросы [Толстой 1992, IV: 13–14].

Вместе с тем далее, во время повествования о рукопашных, о штурме Малахова кургана в рассказе «Севастополь в августе 1855 года», взгляд главных персонажей выхватывает из общей массы нападающих то одного, то другого солдата.

В «Издали» В. Вересаева ни один из клочков пространства, ни один из моментов времени не становится для солдат «своим»: даже захваченные японские позиции неудобны для обороны – «все стенки, обращенные на японскую сторону, тщательно срыты» [Вересаев 1913, IV: 6]. Хронотоп дороги, обычно в литературе связанный с мотивом встречи [Бахтин 1975: 392], здесь оказывается временем и пространством хаоса, потерь и смерти.

Рассказ «Враги» логично следует за «Издали». Здесь показывается прямое столкновение с врагом. Штабс-капитан Березников приходит в сознание на поле боя. Хронотоп изменился:

Был вечер, и было тихо. Где-то далеко бухали пушки, снизу неслись долгие, протяжные стоны [Вересаев 1913, IV: 16].

Тихая и ясная природа дисгармонирует с натуралистическим изображением умирающих. Березников встречается с японцем, которого сам же ранил, они перевязывают друг друга. Эта встреча заставляет штабс-капитана задуматься о сущности войны, и окружающий мир как будто вторит настроениям человека:

И все было смутно, необычно. И смутно было в душе. И весь мир кругом был другой, не всегдашний [Вересаев 1913, IV: 18].

Следующий рассказ «Ломайло» написан от первого лица. Госпиталь повествователя стоит «без дела в китайской деревне» [Там же: 19]. Хронотоп прифронтового селения представлен различными образами: «труп казненного на заре хунхуза», «тихо-красивая кумирня» и разрушения, учиненные русскими солдатами. В поруганной молельне повествователь вспоминает свои впечатления от императорских могил под Мукденом:

Чувствовалось какое-то громадное успокоение, величавое и безмолвное. И казалось, была тут не тишина смерти, а было разрешение какой-то огромной жизненной загадки [Там же: 24].

Повествователь переживает противоречивые чувства к «родным» лицам солдат, большинство из которых занимались мародерством, безропотным китайцам, монументальным храмам и кумирам, обращенным к вечности, законам войны, позволяющим многое. Это переживание войны передается в финале рассказа через выразительный вечерний пейзаж:

Все тонуло в смутных сумерках. И только у перекрестка ярко, победно белели под отсветом зари три новых деревянных креста на братских могилах [Там же: 29].

Рефлексия о сущности войны находит продолжение в рассказе «На отдыхе». В китайском домике-фанзе играют в карты офицеры, а «в темной дали бухали пушки и слышался тонкий свист снарядов» [Там же]. Эти два плана, два хронотопа пересекаются в сознании главного персонажа Резцова:

…Резцову чудились крики «ура!», представлялось, как в темноте валятся на мерзлые каоляновые грядки окровавленные тела [Там же: 31].

Игра в карты здесь является лишь иллюзорным подобием игры со смертью вдали – это видно по поведению Катаранова, равнодушно относящегося и к своим, и к чужим деньгам. Регулярно приходят сведения «оттуда», где погибают люди, еще вчера сидевшие за игральным столом. В итоге Резцов и Катаранов по приказу выступают на позиции, переходя из пространства карточного случая в поле случайности смерти:

Началась другая игра, огромная и грозная [Вересаев 1913, IV: 41].

Важное место в рассказе занимает разговор об отечестве. Катаранов и батальонный Гаврилов соглашаются друг с другом, что сражаются «за одно дело», но за какое – оба не знают. Катаранов рассказывает о сомнениях солдат:

Вот, в «Вестнике Маньчжурской армии» пишут, что мы тут за веру воюем, за царя и отечество. Как это так? Ведь веры нашей никто не трогает, царя не обижает. А отечество – китайское [Там же: 34].

Идеология войны предполагает четкое понимание солдатом конечной цели, в ее основе лежит представление о защищаемом Отечестве, подкрепленное мемориальным переживанием хронотопа малой родины. В «Рассказах о японской войне» это представление описывается: Березников («Враги») во время боя вспоминает свою дочь, граф Раменский («Исполнение земли») в госпитале – «тихие орловские рощи, росистые болота, косо освещенные утренним солнцем», «близкие, родные лица» [Там же: 59]. Однако указанные воспоминания не омрачены прямой угрозой малой родине, близким людям. Солдаты и офицеры воюют за чужое, «китайское» отечество, что обессмысливает их смерть. В этом заключается одно из ключевых отличий в понимании сути и необходимости войны у В. Вересаева и у того же Л. Толстого при описании мыслей некоторых участников обороны Севастополя или Отечественной войны 1812 г.

Развитие отношения к японской войне показано в следующем рассказе «В мышеловке». Главными персонажами вновь являются Катаранов и Резцов, командующие ротой в передовом люнете. Офицеры называют это укрепление «Сумасшедшим люнетом», солдаты – «Мышеловкой»:

Люнет лежал совсем одиноко в чистом поле, на полверсты вперед от наших позиций и всего за четыреста шагов от японских; с флангов японские позиции загибались вокруг него, а справа и несколько сзади серела вдали грозно укрепленная японцами деревня Ламатунь… [Там же: 42].