Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Дежурство здесь бессмысленно, но корпусный командир гордится, что в этом районе линия укреплений выдается вперед больше, чем в соседних корпусах. Хронотоп «Мышеловки» – это определенный промежуток времени на определенном пространстве («смена»), когда люди в роте каждый момент ждут смерти. Любой звук и знак вокруг становятся значимыми: темнота, тишина, шорох каоляна, лай собак, выстрелы «из темной дали». Смертельное ранение часового Беспалова побуждает Катаранова заговорить о войне: он рассказывает об атаке с незаряженными ружьями, о стремлении начальства к славе, купленной большими потерями. Резцов, как и в рассказе «На отдыхе», не совсем понимает командира, так как еще полон иллюзий и сосредоточен на возможности собственной смерти. Но последний разговор и еще более гибель Катаранова заставляют сомневаться и его:

Он сердился, что нет в душе прежней ясности, он не хотел принять того, чем был полон Катаранов: с этим здесь невозможно было жить и действовать, можно было только бежать или умирать в черном, тупом отчаянии [Вересаев 1913, IV: 54].

Экзистенциальная ситуация, изменяющая человека, воссоздается и в рассказе «Исполнение земли». Главным персонажем произведения является граф Раменский, тяжело раненный во время игры в карты на биваке. Так случайность смерти вторгается в пространство карточного случая – развивается идея текста «На отдыхе». Граф оказывается в госпитале, и если в перевязочной он храбрится:

В перевязочной, обтянутой новыми золотистыми циновками, было уютно и весело от яркого света трех ламп [Там же: 57], —

то в палате мир становится совсем другим:

Раменский, лежа на спине, большими, неподвижными глазами смотрел в потолок. Все стало другим. Души коснулось что-то строгое и глубоко серьезное. Темное «ничто» тихо наклонилось над нею, и дума смятенно застывала перед огромностью и непонятностью вставшей откуда-то темноты [Там же: 59].

У умирающего изменяется восприятие времени и пространства; Раменский чувствует, что смотрит на все «с какой-то большой высоты», испытывая жалость ко всему сущему:

…Из-под торжественно-серьезной тени этого «нет» все кругом – яркое, движущееся, живое – представлялось пустым, а смутная и мертвая пустота – полною, таящею огромную неразгаданность [Вересаев 1913, IV: 60].

Визит генерала, сияющая природа, красивый стан сестры милосердия – все пространство теряет смысл при таком самоощущении, когда нет «меры времени». Во время похорон это восприятие мира странным образом сохраняется:

Все вокруг было ярко и как будто понятно, мелко и незначительно. А звучавшая над трупом скорбь была таинственно-глубока и прекрасна. И несла она покорявшее душу вествование, будто в темном уничтожении таится что-то более важное, чем в радости и жизни [Там же: 66–67].

Происходит сложное онтологическое противопоставление хронотопа жизни и хронотопа смерти, каждый из которых в конечном итоге понимается не до конца и лишь на уровне ощущений. Эту идею подтверждает и высказывание Конфуция, которое вспоминает Раменский:

Когда еще не знают, что такое жизнь, то где же знать, что такое смерть! [Там же: 61].

Восточная мудрость готовит к восприятию последнего рассказа цикла «Под кедрами». Он близок многими мотивами и образами произведению «Ломайло»: также повествование ведется от первого лица, также на рассуждение повествователя наталкивает вид китайской кумирни «под кедрами», противопоставленной несущим разрушение русским солдатам. Однако в последнем рассказе цикла впервые идет речь о двух культурных, географических и исторических феноменах – хронотопах Востока и Запада.

Повстречавшийся повествователю капитан открыто противопоставляет Восток и Европу:

Мы навалились на Восток и, запустив в него цепкие пальцы, ласково нашептывали ему на ухо наши кроткие истины. Восток кряхтел, стонал и не мог понять, почему Европа так сильна и крепка. И вот выискался маленький японец. Он долго смотрел, соображал, сравнивал. И теперь, скрывая улыбку, говорит Европе: «Благодарю тебя, учитель!» (…) Как просто рисуется: все эти рабы Неба и Восходящего Солнца переймут у нас скорострельные пушки, мины Уайтхеда и захлестнут Европу своей дикой волной [Там же: 70–71].

В ходе войны происходит переход офицеров от поверхностного восприятия Востока к изумлению перед непонятной ментальностью, величественными памятниками культуры, видимой тишиной храмов. Они осознают Пекин и Флоренцию как равные по значению и видят большой потенциал в развитии восточных народов. Взгляд русских офицеров пока еще европоцентристский: они считают, что Япония и Китай – гениальные ученики европейцев. Но сама эта перемена отношения к мировому развитию от страха перед «желтой опасностью» к пониманию «полезности» Востока расширяет в итоге мировоззрение людей, переживание известного им пространства и известного им времени. Персонажи выходят за рамки этнического, религиозного и геополитического противопоставления «своего» и «чужого», которое в большинстве случаев и служит основанием для войны, истребления одной нации другой.

Таким образом, от конкретных реалий хронотопа войны В. Вересаев приводит нас к осмыслению последствий этого столкновения на уровне абстрактных историко-культурных конструктов. Скрепленные мотивными и образными сцепками (повторение персонажа, повествователя, прямая и непрямая последовательность событий и ситуаций, хронотопические образы боя, отступления, игры на биваке, госпиталя, дали, храма под кедрами) рассказы цикла объединяются еще и рефлексией о сущности войны и мировоззрении русского человека начала XX в.

Теперь обратимся к танатологическим сирконстантам, характеризующим другие обстоятельственные признаки события смерти.

Важным для танатологической сюжетной ситуации является указание на образ, способ действия, признак танатологического события, иначе – вопрос «как умирает персонаж?». «Тяжелая» или « легкая » смерть могут служить толчком к дополнительной наррации, как правило обоснованной танатологической концепцией писателя в целом. Так, в рассказе «Три смерти» Л. Толстой противопоставляет друг другу именно способ умирания барыни, крестьянина и дерева – «мучительный», «простой» и «естественный».

«Легкость» гибели обусловливает ее мгновенность («сразу»), идеалом «легкого» умирания считается смерть во сне. Данное мнение, по всей видимости, восходит к архетипическому представлению о смерти как сне, лишенном страданий, и это освобождение от мук и сегодня воспринимается положительно и выглядит как единственный возможный способ «обмана» Танатоса, достигаемый и медикаментозными средствами (опиум в «Смерти Ивана Ильича» Л. Толстого, морфий в «Последних словах» С. Дельбланка) [85] Ю. Семикина указывает на возможность соединения танатологических разработок с онейрологическими, направленными на изучение сна человека [Семикина 2006: 410]. .