Роман Красильников - Танатологические мотивы в художественной литературе [Введение в литературоведческую танатологию]

Вглядываясь в сущность реального и ирреального изображения танатологических мотивов, можно найти некоторые четкие основания для их дифференциации – например, отношение структурно-семантических элементов к моменту смерти, к той или иной нарративной инстанции. Миметическая репрезентация возможна при повествовании «изнутри» до мгновения смерти («Рассказ о Сергее Петровиче» Л. Андреева), «извне» – до, во время и после этого мгновения (смерть Харлова в «Степном короле Лире», похороны Сусанны в «Несчастной» И. Тургенева). Прерогативой фантастического изображения является, по сути, любой рассказ о загробном мире («Божественная комедия» Данте) или представителях этого мира («Ленора» Г. Бюргера, «Светлана» В. Жуковского, «Бобок» Ф. Достоевского).

Ирреальным можно считать также любой танатологический мотив в произведении, где весь внутренний мир фантастический. Например, смерть Боромира от руки орков в романе Дж. P. Р. Толкина «Хранители» следует признать «невозможной». Необычайной является гибель космонавтов в «Марсианских хрониках» Р. Брэдбери. Здесь фантастичны причины смерти, будь то нападение орков, созданных магом, или маскирующихся под людей инопланетян. Танатологические мотивы непременно становятся основой для произведений с эсхатологической тематикой («Война миров» Г. Уэллса, «Метро 2033» Д. Глуховского). Даже если причины смерти кажутся реальными (в «Метро 2033» Д. Глуховского используется уже существующее в наше время оружие), обстоятельства гибели персонажа (мотивировка, место, время и пр.) в «полностью фантастическом» мире всегда «в чем-то ирреальны».

Но, повторимся, чаще фантастическое прибегает к совмещению в одном тексте ирреального и реального миров, чтобы создать иллюзию миметического повествования и вызвать читательскую эмпатию. Антропоморфно, миметически показывается кончина в анималистических произведениях с повествованием «изнутри», таких как «Изумруд» А. Куприна:

Желтый движущийся свет фонаря на миг резнул ему глаза и потух вместе с угасшим зрением. Ухо его еще уловило грубый человеческий окрик, но он уже не почувствовал, как его толкнули в бок каблуком. Потом все исчезло – навсегда [Куприн 1970, IV: 412].

Нельзя не вспомнить здесь и описание смерти Холстомера из одноименной повести Л. Толстого [Толстой 1992, XXVI: 36].

Даже в случае ирреальных причин смерти ее восприятие окружающими, их скорбь передаются «обычно», как глубокое психологическое потрясение. В «Пикнике на обочине» братьев Стругацких смерть Кирилла от серебряной паутины после возвращения из Зоны серьезно влияет на мировосприятие главного героя Рэдрика Шухарта, на мотивацию его дальнейших поступков, в итоге – на сюжет произведения в целом. Шухарт испытывает потрясение и в концовке романа, наблюдая гибель Артура Барбриджа от «мясорубки»: настолько значительны были последние слова юноши, бегущего к Золотому шару, исполняющему все желания:

Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный! [Стругацкие 2001: 182].

Большой интерес среди писателей-фантастов вызывает создание новых типов оружия – средств убийства. В «Гиперболоиде инженера Гарина» А. Н. Толстого основным танатологическим мотивом становится убийство с помощью луча, пущенного из специального аппарата, что казалось технически «невозможным» во время публикации романа. Еще одним фантастическим допущением могут быть необычайные способности человека: их использует для самоубийства Фай Родис в «Часе Быка» И. Ефремова, останавливая свое сердце «могучим усилием воли» [Ефремов 1990: 442].

Ирреальное в литературе неизбежно ориентируется на реальное, калькирует социальные и политические отношения, отраженные в истории: стремление к власти, войны, месть, любовь и ревность, страх потерять честь. Танатологические мотивы валентны изображению этих отношений как в необычайной, так и в «обычной» литературе. Репутация фантастики как развлекательного чтения, явления массовой культуры заставляет писателя создавать яркую и напряженную интригу, что только способствует использованию здесь темы смерти.

Танатологические мотивы – один из основных источников фантастического, одно из основных условий заложенной в нем творческой продуктивности еще и потому, что данная сфера, по сути, не имеет изобразительных границ. Здесь писатель, а вместе с ним и читатель, по-своему решают проблему бессмертия, добавляют в повседневность элементы чуда, расширяют возможности человека и т. д. Ирреальное – область реализации потаенных желаний людей, разгадывания неразгаданных тайн, главная из которых, безусловно, тайна смерти. Фантастика наводнена мотивами вечной жизни, возвращения с того света («Елеазар» Л. Андреева, «Лигейя» Э. А. По), вызывающими непреложный интерес со стороны читателей. Литература такого рода граничит с представлениями о священном , знание о котором дает человеку возможность прикоснуться к некоему «могуществу» (о соотношении «священного – мирского» и «ирреального – реального» см. [Элиаде 1994: 18]), ощутить себя причастным ему, и в полной мере реализует компенсаторную функцию искусства.

Наличие в литературе ирреального, фантастического свидетельствует о ее широких изобразительных возможностях, то есть она может изображать даже то, чего нет в действительности. Данный, на первый взгляд тривиальный, тезис приводит нас к еще одной паре эстетических категорий, непосредственно относящихся к художественной модальности, – изобразимого (выразимого, проговариваемого) и неизобразимого (невыразимого, непроговариваемого). Эти эстетические явления, как, впрочем, и другие, могут выражаться эксплицитно и имплицитно. Частью повествования может стать открытое признание нарратора в невозможности описать явление или, наоборот, в необходимости это сделать. Причины указываются разные: в житийной литературе («Житие протопопа Аввакума») – ритуально-этические, в концепции В. Жуковского («Невыразимое») – эстетико-философские и т. д. В основном же парадигматический выбор между изобразимым и неизобразимым делается имплицитно. В каждую эпоху, в каждой литературной школе, у каждого писателя существуют не только «любимые» темы и образы, но и «нелюбимые».

Изобразимое и неизобразимое – модусы художественности. Нет необходимости констатировать, что изобразимое, становясь изображенным в любом фиксированном тексте, воплощается эстетически: семантически, синтактически и прагматически. С неизобразимым дело обстоит гораздо труднее. Казалось бы, оно редко репрезентируется, только в случае его эксплицитной тематизации, как в стихотворении Ф. Тютчева «Silentium!». Однако умолчание нарратора о чем-либо (имплицитный отказ от изображения) тоже является эстетическим приемом, заключающемся в негативации семантики и синтактики, но вызывающий определенную читательскую реакцию, зачастую очень эмоциональную. Такая рецепция может возникать, например, при намеренном «обрыве» повествования («Остров Борнгольм» Н. Карамзина). Бывает временное умолчание нарратора, связанное с мотивами тайны, обета молчания, запрета и пр. Подобная сюжетная ситуация наблюдается в трагедии У. Шекспира «Король Лир» или рассказе Л. Андреева «Молчание». Временная неизобразимость (непроговариваемость) может присутствовать в детективе: Шерлок Холмс А. Конан Дойла или Эркюль Пуаро А. Кристи, как правило, узнают правду раньше финала произведения, но открывают ее только в самом конце, дождавшись удобного момента. Данная непроговариваемость создает особые ощущения у читателя – любителя детективного жанра.