Юрий Щеглов - Ex ungue leonem. Детские рассказы Л. Толстого и поэтика выразительности

В каком-то смысле это действие уже является началом будущей Спасительной Акции(когда Булька сорвется с крючка, оставив на нем кусок кожи), отличаясь от нее, однако, по силе, по результату, по степени вынужденности (во второй раз «Другой [колодник] замахнулся дубиной, и Булька был бы убит, но он рванулся…») и по степени самопожертвования, т. е. «неразумности».

Что в подобной ситуации возможно не только Уклонение, но и «безрассудная» Спасительная Акция, видно из рассказа «Охота пуще неволи», где спаситель (Демьян) с одной хворостиной идет на медведя, повалившего барина (самого Толстого), и прогоняет его.

Заметим, что элемент ‘использование не по назначению’ выражен в П сильнее, чем в А .

Во-первых, в П нетрадиционное применение ружья подчеркнуто ОТКАЗОМ: вначале оно используется традиционно – для охоты, и лишь затем – оригинально, для спасения мальчика.

Во-вторых, то, как в П ружье использовано для спасения, не просто отклоняется от прямого назначения ружья, а максимально ему противоположно: ружье обращается не против носителя опасности , а против жертвы .

Второй аспект особенно интересен тем, что в сложившейся ситуации ружью, вообще говоря, трудно подыскать какое-либо применение; то, что капитан эту задачу все же решает, и притом мгновенно, лишний раз подчеркивает гениальность его «неразумного» поведения.

Эта ситуация обладает выразительными возможностями двоякого рода.

Во-первых, в соответствии с известной формулой Аристотеля, страдания, причиняемые друг другу близкими людьми, есть типичная пропись сострадания и страха, работающая здесь на усиление эмоционального ореола кульминационной сцены.

Во-вторых, сыноубийство, особенно осуществляемое сознательно, передает тематический элемент ‘противоестественность’ (сознательное убийство родственника, по Аристотелю, не только страшно, но и отвратительно). Яркий пример – сцена потенциального сознательного сыноубийства в «Вильгельме Телле», где противоестественность, конечно, инкриминируется тирану. В П и А носителем противоестественности является как раз отец, чем эффектно реализуется мотив неразумного, противоречащего нормам поведения.

Строго говоря, в чистом виде это представлено только в П , ибо в А спаситель (артиллерист) первоначально участвовал в Неадекватной Деятельности(«Назад! Назад!..»). Характерно, однако, что этот этап «биографии» артиллериста как бы отсечен от этапа Спасительной Акциипериодом оцепенения, после которого он, так сказать, перерождается, рождается заново («визг этот как будто разбудил артиллериста»), ср. п. IV.2.2.

Сходное с П и А решение имеет место в ВМ , где подчеркнуто, что Кутузов сыграл в войне лишь кульминационную роль спасения России; по окончании собственно Спасительной Акциион сходит со сцены («Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, делать больше было нечего <���…> Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер» – IV.4, XI). Разумеется, параллель неполная, поскольку в ВМ картина более сложна, чем в детских рассказах; в частности, продолжение войны в Европе совсем не то же, что успокоительные финалы в А или П .

Затемнение (под названием «занавес») впервые рассмотрено в Жолковский, Щеглов 1974 : 37; см. также специальную работу Жолковский, Щеглов 1996.

Данный пример иллюстрирует не все аспекты конструкции Затемнение (нет НАР того процесса, финалом которого является исчезновение Ромула), зато ярко выражен момент выделенности результирующего состояния: отсутствие Ромула подчеркнуто контрастом с его ожидаемым присутствием в «пустом кресле», где он только что находился.

Стремясь к предельно эффектному Затемнению, Шиллер идет даже на некоторое нарушение правил и делает ремарку ретроспективной, помещая ее не там, где совершается соответствующее действие, а позже, – прием, свойственный скорее повествовательной прозе с ее свободой временных перестановок (что объяснимо жанровыми особенностями Lesedrame).

Этот второй этап Затемнения кончается словом «громкий», и лишь начиная со слова «радостный» двусмысленность сменяется явным указанием на успех. НАР и далее происходит по тем же принципам, что и НАР при Усилении Опасности: сначала даются косвенные слуховые сигналы о происходящем, нарастающие по интенсивности и осмысленности («ропот» – «радостный крик»); затем – непосредственная зрительная картина («брюхо акулы»).

Заметим, что существенный для Затемнения эффект отграниченности результата несколько снижен вследствие того, что окончательный (зрительно воспринимаемый) результат («брюхо акулы») дан не внезапно, одним скачком, а ПРЕДВЕЩАЕТСЯ словами «радостный крик».

Сходство не ограничивается характером мотивировки Затемнения (закрытие глаз), но распространяется на мотивировку снятия завесы: в обоих случаях персонаж, закрывший глаза, слышит реакции окружающих, свидетельствующие о том, что результат уже наступил («вдруг он [Пьер] почувствовал, что все вокруг зашевелилось»).

В сущности, последовательность (ментальная) ‘мальчик принес грибы – другие съедают их’ представляет собой ВН-ПОВ типа Утрата достигнутого, к применению которого как раз предрасполагает тема ‘аппетит, дразнение едой’ (ср. Жолковский 1979б. Жолковский 2005: 74, см. также п. 5.3.5 главы об ОТКАЗЕ в Наст. изд. (С. 246).

Ограниченность подобного разрастания эпилога в шуточное повторное проведение центрального драматического эпизода для поэтики детских рассказов Толстого тонко почувствовал В. А. Фаворский, иллюстрировавший среди прочего «Пожарных собак» и «Акулу». Мотивируя изображение маленькой мирной рыбки в виде заключения к «Акуле», он писал: «Кончается все рыбкой после страшной акулы. Эта маленькая рыбка – концовка всей книги» ( Фаворский 1966: 84).

Отсутствие четко выраженного идиллического финала и распространение драматизма Спасительной Акциина самый конец рассказа, возможно, связаны с индивидуальными особенностями его темы. Позволим себе беглые замечания по этому поводу (ср. примеч. 30).

По-видимому, существенную роль в индивидуальной теме П играет интерес к определенного типа людям – бесстрашным, склонным к игре с опасностью, самолюбивым, верным некоему «мужскому кодексу»; ср. Долохова, который совершает отчаянно дерзкие поступки, но скрывает свою любовь к матери и сестре; отчасти таковы же князь Андрей и его отец.