Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Спустя примерно десять лет Гинзбург берется писать ответ Жиду – свой лаконичный сократический диалог, где рассматривает табуированную тему однополой любви наиболее открыто, так, как не рассматривает ее больше нигде в корпусе своих текстов (по крайней мере тех, которые сохранились до нашего времени). Она придумывает голос персонажа – авторитетный мужской голос (о нем говорится в грамматическом мужском роде, хотя другие явные указания на пол персонажа отсутствуют), чтобы описать типичный процесс, постепенно приводивший геев и лесбиянок подросткового возраста, людей ее поколения, к осознанию их сексуальной ориентации после того, как они вдруг обнаруживали в себе «нечто постороннее, нечто невозможное» [578]. Вообразив, что ему представилась возможность дать совет юноше-гею, собеседник в диалоге Гинзбург рассуждает о том, какой подход к жизни – залог самых счастливых, насколько это возможно, взаимоотношений с любимыми (его ответ – смирение с ситуацией), одновременно предостерегая о фундаментальной подспудной проблеме. Крепкая большая любовь (говорит наставник) – редчайшее исключение, а следовательно, отношения могут стать стабильными и надежными, только когда они преобразованы различными социальными институтами и жизненными событиями. Однако «двух инвертированных связывает по преимуществу любовь, отчужденная от всего, на чем закрепляется любовь человека: дети, семья, оформленный быт, социальное признание, обязанности и обязательства. Но любовь, если она и не может ни во что перейти, не стоит на месте; она распадается от собственной самоцельности. Все это в особенности относится к женской инверсии». Лесбиянки сталкиваются с этой проблемой в самой острой форме, продолжает наставник, поскольку у «нормальной женщины» в обыденной или домашней жизни есть психологическая потребность в «формах, организуемых, определяемых общественной ценностью партнера» [579].

Жид и Гинзбург по-разному трактуют однополое желание, но их роднит, наряду с формой диалога, и такой прием, как метаповествование. Коридон – к которому его бывший друг (вначале настроенный довольно предвзято) приходит посоветоваться о том, как следует относиться к некоему «скандальному» судебному процессу (скорее всего, это отсылка к суду над Оскаром Уайльдом), – отвечает другу, проверяя на нем доводы из своей еще не завершенной книги «Защита педерастии» [580]. Между тем в тексте Гинзбург безымянного героя-собеседника вначале спрашивают, не пишет ли он сейчас роман. Все обсуждение однополого желания и однополых идентичностей происходит под предлогом ответа на вопрос, можно ли рассмотреть этот комплекс проблем в романе. Взял бы это как материал для своей прозы собеседник – мужчина, питающий особый интерес к этой теме? Он отвечает отрицательно. Эта тема – не только не «проблема», пригодная для романа, но «даже и не тема. То есть, может быть, это тема для гуманного романа о беспощадности общества. Ну, к таким романам я отношусь равнодушно. Потому, в частности, что беспощаднее общества здесь собственные закономерности. Что касается психологического романа… Если бы я писал психологический роман, я отвел бы эту тему. Подмененную, неверную тему особой любви, будто бы непохожей на все другие» [581].

Слово «отвел», которое употребляет собеседник, говоря о своем гипотетическом решении отвергнуть эту тему, несколько двусмысленно. Оно означает, в том числе, «1. Ведя, доставить куда-н… 2. Ведя, направить в сторону… 3. Изменить направление движения чего-н… О. взгляд, глаза (посмотреть в сторону). О. беду (перен.: отвратить, предотвратить). 4. Отклонить, отвергнуть. О. обвинение. О. Чью-н. кандидатуру» [582]. Оно намекает на какие-то усилия или уловки, к которым необходимо прибегнуть, чтобы не писать об этой «особой любви», либо дает понять, что эту любовь можно «отвести», не вполне ее отвергая. Как выясняется, в действительности Гинзбург планировала включить этот диалог о том, что не следует включать сюжеты о лесбийской любви, в сочинявшийся ею тогда «дневник по типу романа», где любовь, основанная на жизненном опыте самой Гинзбург, описывалась в виде гетеросексуальных отношений [583].

Если бы Гинзбург хотела написать «гуманный роман о беспощадности общества», она смогла бы найти обширный материал. Как писал современный социолог Игорь Кон, советское общество было крайне нетерпимо ко всему, что отличалось от общепринятого, а самой стигматизированной социальной группой в ряду тех, кто выделялся необычным поведением или инакомыслием, были гомосексуалы [584]. В начале ХХ века Гинзбург, которая тогда была подростком, недолгое время существовала в культурной среде, где к сексуальности относились сравнительно либерально: тогда в русской литературе и философии, благодаря таким фигурам, как Михаил Кузмин, Николай Клюев, Лидия Зиновьева-Аннибал, София Парнок и Василий Розанов, возникают темы гомосексуальности, даже вопреки тому, что вне определенных литературных кругов гомосексуальность по-прежнему считалась болезнью [585]. После большевистской революции началось то, что Саймон Карлинский называет «полным отступлением к сексуальным нравам буржуазии викторианской эпохи» [586]. Как утверждает Карлинский, после революции никто из литераторов, бывших открытыми геями или лесбиянками, так и не начал карьеру, которая позволяла бы публиковать свои произведения [587]. В декабре 1933 года был принят закон, квалифицировавший мужскую гомосексуальность как наказуемое преступление, за которое полагалось от трех до восьми лет исправительных работ строгого режима (кара, сопоставимая с наказанием за саботаж или шпионаж); закон оставался в силе весь советский период. Считалось, что неполных двадцати лет социализма оказалось достаточно, чтобы искоренить гомосексуальность: так уверял нарком юстиции Николай Крыленко, заявивший в 1936 году, что все оставшиеся гомосексуалы – это «остатки эксплуататорских классов» [588]. Законы, затруднившие расторжение брака и запретившие аборты, упрочили фактическое возвращение советского общества к «семейным ценностям».

Хотя женская гомосексуальность не ставилась вне закона открыто, лесбиянки могли ожидать «осмеяния, гонений, исключения из учебного заведения или увольнения с работы, угроз отобрать детей», сообщает Кон [589]. Общая завеса молчания вокруг однополой любви как таковой, сформировавшаяся к 30‐м годам ХХ века, была даже еще более непроницаемой, когда речь шла о любви между женщинами. Диана Бургин пишет: «Не только никто не писал и не говорил о лесбийской любви, но никто на нее даже не намекал на всем протяжении сталинской эпохи и позднее, вплоть до 80‐х годов ХХ века» [590].

Благодаря свидетельствам – материалам из архива Гинзбург – нам теперь известно, что в этой атмосфере молчания и репрессий Лидия Гинзбург все-таки писала – в стол – о лесбийской любви как в экспериментальных прозаических вещах середины 30‐х, так и в очерках времен Ленинградской блокады (1941–1944). Однако она писала о лесбийской любви, отрицая при этом важность тематики однополой любви для литературы или, как минимум, в литературных произведениях того рода, которые ей было интересно читать или писать.