Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В 1992 году Александр Кушнер, выдающийся поэт и давний друг Гинзбург (а также душеприказчик ее наследства), отобрал для публикации в «Новом мире» прежде не издававшиеся записи 1920‐х и 1930‐х годов. Характеризуя прозу Гинзбург как нечто вроде «романа», которому придал структуру ее могучий интеллект [542], он обозначает линии преемственности в ее записях и повествованиях, а также уверяет, что разные занятия Гинзбург – как исследователя литературы, мемуариста, эссеиста, прозаика – не разделены явными перегородками. Кушнер дает начало полуархивистскому подходу к ее творчеству, публикуя в хронологической последовательности оставшиеся за бортом куски записных книжек; при таком композиционном расположении больше не делается акцент на тех эстетических структурах, которые порождались последовательностью записей в публикациях, подготовленных самой Гинзбург. Он поощряет читателя, знакомого с «Человеком за письменным столом», представить себе «место ныне публикуемых записок в общем контексте» и осознать, что многие лакуны в разделе посмертно опубликованных отрывков могут быть «заполнены напечатанной ранее большей частью текста». Оберегая наследие Гинзбург от критики, он представляет читателю автора как фигуру настолько масштабную, что можно предать огласке даже те ее «незрелые» суждения (например, мнение, что лирика Пушкина уступает лирике Батюшкова и Баратынского или что Фет был «нехорошим» поэтом), которые сама Гинзбург оставила за бортом других публикаций. В начале 1920‐х, уверяет он, вкусы Гинзбург были созвучны эпохе. И все же Кушнер публикует далеко не все записи, от публикации которых воздержалась сама Гинзбург: своим отбором записей он продолжает формировать образ Гинзбург и откликаться на интересы воображаемого читателя.

Во введении к комментариям в «Новом мире» Александр Чудаков (известный исследователь Чехова, один из тех, кто составлял академические издания научных работ формалистов, а под конец жизни прозаик) подчеркивает, что у Гинзбург теория и проза взаимосвязаны. Он позиционирует Гинзбург не как автора дневника, а как автора особой разновидности промежуточной прозы – той прозы, ведущим исследователем которой она тоже была. Комментарии Чудакова, где воссоздан контекст 20‐х годов ХХ века, показывают, что познания об истории формализма и ленинградской литературной элиты помогают выше ценить записи Гинзбург.

В 1999 году в переводе Джейн Гэри Харрис в составе антологии Russian Women Writers увидела свет первая подборка записей Гинзбург на английском языке [543]. Озаглавленная «From the Journals» («Из дневников» (англ.)), эта подборка (в антологии ей предпослана статья о жизни и творчестве Гинзбург), впервые знакомящая читателя с Гинзбург, – попытка приобщить к миру записных книжек Гинзбург новую аудиторию, отбирая при этом записи, которые будут понятны массовому читателю; записи эти дополнены заглавиями, придуманными составителем, и расположены в хронологической последовательности. В том же году экстравагантный издатель Захаров, человек, не принадлежащий к кругу друзей Гинзбург (они смотрят на него с подозрением), подготовил совершенно иное издание – «Записные книжки: новое собрание» [544]. Он утверждает, что представляет читателю самые легкие для понимания записи, «тексты, не требующие специальных знаний». Захаров предпочитает не следовать принципам упорядочивания и разделам, выстроенным Гинзбург; он лишает ее эссе названий и включает в книгу не эссе целиком, а только выдержки из них. «Записки блокадного человека» напечатаны среди записей 1940‐х годов. На суперобложке он представляет Гинзбург читателю как свидетельницу советской истории и в каком-то смысле подкрепляет статус ее творчества как исторического документа, группируя записи в последовательном порядке. Между тем в аннотации на обложке проза Гинзбург подается как что-то сенсационное: утверждается, что это «страшная книга», которая «покруче любого романа». Издание Захарова, которое Кирилл Кобрин справедливо называет «чудовищным по принципам и исполнению» из‐за вольного отношения к текстам Гинзбург [545], все же демонстрирует, как можно вписать ее отрывки в странные и произвольные форматы.

Кобрин – писатель, критик и журналист, который начал писать и публиковаться в период распада СССР, – пишет, что его личные ощущения от 1990‐х годов были «обрамлены» книгами Гинзбург [546]. Однако тогда в публикациях текстов Гинзбург наступило затишье. В 2002 году, спустя сто лет после ее рождения, издательская деятельность заметно оживилась – вышел самый объемистый на данный момент том «Записные книжки. Воспоминания. Эссе», где под одной обложкой собраны все ее ранее опубликованные записи, эссе, повествования и воспоминания [547]. В этом издании соблюден конструктивный принцип Гинзбург – главы «Человека за письменным столом» и «Претворения опыта» оставлены в неприкосновенности, хотя в книгу также включены без изменений посмертные журнальные публикации Гинзбург, выстроенные по другим принципам [548]. В том же году для публикации в «Звезде» были сделаны новые извлечения из записных книжек 1925–1934 годов: Кушнер отобрал записи и написал к ним вступительную статью. Он вновь попытался более-менее воспроизвести ту последовательность записей, которая существует в первоисточнике – в записных книжках. Вернувшись к записным книжкам – и нарушив прежние принципы отбора, причем не только принципы Гинзбург, но и собственные, – Кушнер оправдывает свое решение, замечая: «Разумеется, это, так сказать, остатки пирога, но воспользуюсь поговоркой „остатки сладки“». Он указывает на «опасность при извлечении пропущенных самим автором записей нарушить общую ткань, разбавить крепкий текст вещами менее содержательными, проходными». Но он находит прецедент в прошлом, когда он и другие друзья Гинзбург, помогавшие ей в 1960–1980‐е годы перепечатывать записи на пишущей машинке, оказывали своими советами влияние на отбор записей [549].

Те, кто называет прозу Гинзбург романом или единым произведением, во многих отношениях подхватывают высказывания самой Гинзбург [550]. Она долгое время лелеяла идеал – задачу создать «одно» произведение, «разговор о жизни» [551]. В предисловии к книге «Литература в поисках реальности» она утверждает, что первый раздел, с теоретическими статьями, и второй, составленный из эссе и мемуаров, связаны между собой: «Между жанрами обеих частей я не ощущаю непроходимого разрыва. Все это для меня разновидности прозы» [552]. Однако сравнения с романом не вяжутся с противоположной, более распространенной склонностью считать записные книжки Гинзбург дневниками. Даже исследователи Гинзбург, например Станислав Савицкий, порой называют прозу Гинзбург «дневниками» [553]; но чаще слово «дневники» используется авторами, которые пишут об истории советской литературы и культуры и извлекают из текстов Гинзбург отдельные записи для иллюстрации тех или иных положений [554]. А американский славист Сара Пратт утверждает, что тексты Гинзбург в разных жанрах могут быть прочтены так, словно они образуют одну «автобиографию»: она предполагает, что книгу «О старом и новом» (1982), где содержатся теоретические исследования, статьи о конкретных литераторах, воспоминания и записи, вполне можно было бы переименовать в «О Лидии Гинзбург» [555].