Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Точно так же, как, исходя из отбора записей, мы обнаруживаем изменения жанровых установок, отличающие журнальную публикацию Гинзбург 1982 года от ее книги 1989 года, мы обнаруживаем, как меняется жанровая маркированность. Например, в своих первых публикациях, а также в таких книгах, как «Литература в поисках реальности» (1987), она использует термин «записи», отсылающий к Вяземскому (к его «Записным книжкам»), а возможно, и к документальной прозе Александра Герцена (по ассоциации со словом «записки») [525]. В «Человеке за письменным столом» Гинзбург классифицирует некоторые из своих фрагментов по-новому – в качестве «эссе». Тем самым она подспудно вносит исправления и проводит открытую параллель с французской традицией, с жанром, который прославил Монтень [526].

Исследуя, как лексема «эссе» (essay) использовалась с XVII века, Реда Бенсмайа сообщает, что ее «употребляли для описания любого прозаического текста средней длины, в котором превалирует неформальная манера изложения, а автор не стремится к исчерпывающему охвату темы» [527]. Будучи промежуточным жанром, эссе порождало споры о том, к какой категории оно в большей мере относится – к искусству или науке. Георг Лукач пишет, что эссе – искусство, говорящее обиняками, Теодор Адорно утверждает, что оно «обособляется от искусства своим понятийным характером и своими претензиями на истину, свободную от эстетической видимости», но несистематичностью отличается от чисто научного текста [528]. Большинство теоретиков сходятся в том, что, хотя эссе может апеллировать к другим текстам и интерпретировать их, в нем проявляется более непосредственное отношение к жизни, чем в критике либо других родах искусства. Следуя по стопам Монтеня, эссеист традиционно опирается на свою способность к размышлениям и знания, основанные на собственном опыте, подвергая идеи «проверке» [529]. Это представление об эссе (и об эссеисте) напоминает о «прямом разговоре о жизни» у Гинзбург, об изменчивости жанров, в которых она работала (ведь она не видела непреодолимых границ между своей научной деятельностью, записями, эссе или другими формами прозы), и о ее склонности к философским размышлениям [530].

Эссе Монтеня описываются как почти не упорядоченный набор «историй, примеров, максим и других элементов» [531]; можно утверждать, что в них заметно то, что Гинзбург на примере «Записных книжек» Вяземского называла «отрицательным» конструктивным принципом [532]. Монтень утверждал, что хаос – не что иное, как его основной принцип (или отсутствие такового принципа). Он писал: «Всегда и везде я домогаюсь разнообразия, притом шумно и навязчиво. Мой стиль и мой ум одинаково склонны к бродяжничеству» [533]. Вдобавок, эссе отрывочно: как выражается Бенсмайа, слово в эссе всегда лишь «адекватно своей задаче», оно никогда не бывает тотальным или окончательным [534]. Даже когда эссеист дает своим эссе названия (например, «О пьянстве» или «О стихах Вергилия» у Монтеня), в размышлениях, следующих за этими названиями, затрагивается множество тем, которые не исчерпываются и не предопределяются названием.

Эссе, в том числе посредством названия, щеголяет своей избыточностью и неокончательностью одновременно. В публикациях Гинзбург можно увидеть эту динамику в действии. Первое заглавие в «Человеке за письменным столом» – «Поэты», и читателю кажется, что оно должно предварять серию записей или длинное эссе. Но на деле Гинзбург использует его как подводку к одному-единственному анекдоту о том, как Мандельштам восторженно открывает для себя творчество Константина Вагинова и поздно ночью решает позвонить Эйхенбауму [535]. Главные темы нескольких записей, соседствующих с этой (и никак не озаглавленных), – тоже поэты (Пастернак, Тихонов, Маяковский); все эти записи помогают нам глубже понять, как живут и общаются с людьми поэты, а также разобраться в конкретных произведениях и характерах. Возможно, название «Поэты» указывает, что эту отдельно взятую запись (которая завершается фразой: «Вот она, живая история литературы, история литературы с картинками») следует трактовать как миниатюрное изображение жизни поэтов. Но также возможно, что по замыслу автора заглавие должно распространяться на несколько соседних эссе или записей, привлекая наше внимание к одной из их повторяющихся тем.

Хотя «Человек за письменным столом» – самое полное собрание прозаических текстов Гинзбург, изданное при ее жизни (а именно в 1989 году), и, видимо, кульминация всего изданного ею с 1982 года, тот факт, что перед смертью Гинзбург продолжала работу над новыми изданиями, означает, что окончательной версии ее записей не существует. Между тем эти тексты – будь то эссе или записи – по своей природе сопротивляются попыткам облечь их в окончательную или авторитетную форму. Читательское восприятие записей и эссе Гинзбург менялось на протяжении более трех десятилетий, миновавших после их первой публикации, при которой тексты Гинзбург появились в весьма ограниченном объеме. Посмертные публикации текстов Гинзбург вызвали самые разные прочтения жанровых установок ее промежуточной прозы. Существуют прочтения ее записей как «романа», как «дневников», как эссе и как историко-литературного документа или «архива».

Одна американская исследовательница, назвав прозу Гинзбург «дневниками» (journals), охарактеризовала их как «непревзойденную прозаическую форму для новой эпохи», что созвучно феминистским и постмодернистским теориям дневника как зарождающейся формы автобиографии и ультрасовременного искусства повествования [536]. Некоторые видят в Гинзбург связующее звено между Вяземским, Герценом, Эйхенбаумом и Шкловским, с одной стороны, и российскими учеными, пишущими в постмодернистском или эклектичном духе, такими как Михаил Гаспаров, Александр Жолковский и Михаил Безродный [537]. Однако чаще всего Гинзбург ценят как мыслителя, у которого можно найти уникальный исторический, психологический и социальный анализ советской жизни [538].

Над книгой «Претворение опыта» вместе с Гинзбург работал поэт и прозаик Николай Кононов, вышедший на арену публичной деятельности в эру гласности (и в постсоветское время основавший в Петербурге издательство). В качестве соредактора он повлиял на отбор записей, их названия и расположение в книге. Книга вышла в 1991 году, через год после смерти Гинзбург [539]. Кононов считает Гинзбург прежде всего писателем и даже романистом, хвалит ее именно за это. В послесловии к книге он утверждает, что научные работы Гинзбург – лишь комментарий к ее новаторской прозе. Он считает, что «Человек за письменным столом» в целостном виде – «самый настоящий роман с почти детективным сюжетом», герой которого – «(м)ысль, осуществляющая себя самое» [540]. В «Претворении опыта» Кононов и Гинзбург соблюдают «отрицательный» конструктивный принцип, предлагая читателю записи, выстроенные не в хронологической последовательности. Способ их упорядочивания делает упор на образе Гинзбург как творческой силы. Например, раздел «Записи разных лет» начинается с нижеследующей записи: «По поводу этих записей я сказала Андрею Битову: – Человек записывает чужие разговоры, а его за это хвалят. Несправедливо! – Так ведь их еще надо выдумать, – сказал Андрей» [541]. Если предположить, что Гинзбург согласилась с замечанием Битова или что оно ей польстило, то эта запись, размещенная на видном месте, придает жанру оттенок художественной литературы, указывая на более одобрительное – по сравнению с рассмотренным мной выше «отвращением» – отношение автора к вымыслу («Выдуманные люди и ситуации ‹…› внушают мне некоторое отвращение»).