Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

Контраст между движением и статичностью, на котором заострено внимание в этом пассаже, перекликается с взаимоотношениями между временем и письмом. Устойчивая формула в начале текста, образ статичности («Солнце остановилось на губах и веках») приводится в движение актом разложения на части. Во второй раз, когда мы узнаем, как именно формула возникает в сознании писателя, у нее уже другой смысл. В мини-сюжете Гинзбург писатель перестает беспокоиться после того, как находит формулу для этой сцены. Парадоксальным образом, несмотря на свой дар анализа, Гинзбург ставит знак равенства между счастьем и прекращением мыслительной деятельности, которое становится возможным благодаря удачной формуле; ее поиски на миг прекращаются вместе с поисками, которым предается гипотетический писатель. Однако она намекает, что неохотная удовлетворенность, которую испытывает писатель, улетучивается, ведь, чтобы разрушить окончательность концовки, хватило бы всего одного дополнительного вопроса, еще одного «зачем?». Склонность Гинзбург акцентировать непрерывное движение отражена в двух образах: солнца, которое останавливается на губах и веках, и разбивающейся о берег волны, разложенной на движения, из которых она складывается. И все же пассаж в целом (не случайно он следует за сравнением писателя с прустовским героем) разворачивает процесс мышления так, как этот процесс происходит в текущую секунду. Описание одной волны прибоя может служить метафорой того, как описывается протекание жизни во всем произведении, – протекание увлекательное именно потому, что движение жизни непрерывно, а запечатлеть его трудно.

Расширение времени достигается здесь путем анализа, путем разложения сцены на составные части. Нескончаемые вопросы и лиричность анализа напоминают Толстого [497]. По-видимому, «гипотетический писатель» Гинзбург схож по темпераменту с толстовским Иртеньевым – ведь он как бы постепенно узнает, как устроено его восприятие мира, впервые в жизни осознает процесс восприятия. В научных работах о Толстом Гинзбург отмечала, что его анализ «в своем роде синтетичен» и что, разлагая «целостное явление» на части, он создает описание, превосходящее совокупность этих компонентов, поскольку теперь компоненты могут вступить в новые эстетические взаимоотношения [498]. В вышеприведенном пассаже о море Гинзбург достигает аналитического синтеза, подобного тому, которым она восхищалась у Толстого.

Спустя несколько десятилетий воспоминание Гинзбург о ранней «формуле» «море морского цвета» побуждает ее предположить, что она не смогла самореализоваться в качестве писателя. В эссе 1960 года она описывает прогулку на катере, во время которой ей внезапно вспоминаются давнишние попытки «описать море» и «поймать его цвет»:

И все это, кажется, кончилось формулой: море морского цвета. Тогда казалось, что начинается узнавание мира, что спешить еще некуда; казалось, поставлен эксперимент, который может надолго затянуться. С тех пор прошла жизнь, в основном занятая другими делами. Существовало сознание, которое могло осознать – и смалодушествовало, под предлогом не зависящих от него причин [499].

Тема этого пассажа – переживание своей неудачи; Гинзбург раскрывает тему, в качестве примера ссылаясь на то, что когда-то сама была начинающим писателем, осмысляющим мир через его формулирование в слове. Не случайно Гинзбург отсылает в прошлое, к повествованию «Возвращение домой», знаменовавшему ее первые попытки сделаться в некотором роде прозаиком. Важно, что она мыслит себе формулу как конечный результат мысли: это отражает ее ощущение, что «эксперимент» уже закончился – закончился еще тогда, когда казалось, будто он только начинается. (Формула – маленькая победа, но вместе с тем проблема, поскольку ты не можешь ни двинуться дальше, ни бросить формулу; она закончена лишь в том случае, если (или пока) не всплывет снова.) И все же чувство законченности нейтрализуется тем фактом, что однажды, спустя долгое время, формула всплывает вновь, в качестве воспоминания, имеющего новый смысл и новое эмоциональное содержание. Тогда, именно в тот момент Гинзбург обрела в виде «формулы» мнемонический триггер, а также фразу, лапидарно описывающую ее давнюю встречу с природой и отразившую ее собственный литературный потенциал.

Один раз найдя или придумав формулу – точное выражение своих мыслей или наблюдений, – Гинзбург обычно повторяла ее в разных прозаических произведениях и разных контекстах, даже в «Агентстве Пинкертона» – вещи, которая во многом была обусловлена шаблонами жанра в соответствии с навязчивыми конвенциями 1930‐х годов [500]. Гинзбург сознавала, что в этой чуждой ей книге не место ее формулировкам и мыслям, пыталась их туда не включать: «У меня было много уже придумано про жизнь; много заготовок, в частности описаний. Следовательно, неотступный соблазн – вставить» [501]. Герой «Агентства Пинкертона» Крейн, живущий впроголодь, занимает немного денег у соседа по пансиону, чтобы сытно поесть перед собеседованием в частном детективном агентстве, куда надеется устроиться на работу. Гинзбург пишет:

Крейн съел горячий завтрак на доллар ирландца Томми; теперь он сидел против будущего хозяина настороженный, с ясной головой и послушными нервами. Позади голод, затянувшийся голод, похожий на болезнь и уже совсем не похожий на желание есть. Крейн сжал зубы: я должен найти работу [502].

В период военного коммунизма, а также в студенческие годы в Петрограде Гинзбург хорошо узнала, что такое голод; даже в 1930‐х она часто голодала, пытаясь содержать мать и дядю на свои скудные заработки [503]. Размышления о длительном голоде и его дестабилизирующем воздействии на психику она вставила в книгу, юные читатели которой, возможно, прочли бы эти рассуждения по диагонали, увлекшись фабулой (правда, в те трудные годы читатели тоже могли иметь опыт вынужденного голодания).

Во время Ленинградской блокады Гинзбург испытывала муки голода совсем другого масштаба. Описывая голод в «Записках блокадного человека», она вставляет туда свою формулу из «Агентства Пинкертона»:

Настоящий голод, как известно, не похож на желание есть. У него свои маски. Он оборачивался тоской, равнодушием, сумасшедшей торопливостью, жестокостью. Он был скорее похож на хроническую болезнь. И, как при всякой болезни, психика была здесь очень важна [504].

Психология и физиология голода – одна из центральных тем «Записок блокадного человека», это обобщенное рассуждение совершенно гармонично вписывается в текст и пространно разъясняется. Общий для всех писателей соблазн вставлять заветные мысли, мнения и наблюдения не только в одно, а в несколько своих произведений наверняка особенно силен у тех, кто вынужден писать одни прозаические тексты в стол, а другие – с расчетом на публикацию.