Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В черновиках Гинзбург называет это произведение «новеллой», а также «пятью повестями», но «романом» или «дневником по типу романа» – ни разу. Ничто в черновиках и набросках не указывает на то, что это одно, единое произведение, – скорее это серия взаимосвязанных повествований (скорее всего, «пять повестей»), основанных на жизненном опыте самой Гинзбург:

[Дом и мир]

1. Теоретическое вступление – Эпигр<���аф>

2. Возвращение на родину – Эпигр<���аф> из М.

3. Смерть – Эпигр<���аф> из Ларошфуко

[4. Дом и мир I. Эпигр<���аф> из М. и «Фауста»]

[5. Дом и мир II] [459].

Первые три раздела этого произведения позднее стали известны читателям в различных формах, в качестве отдельных повествований. Четвертый и пятый пункты более детально описаны в другом плане, где названы «(п)ять категорий бытия: быт, любовь, профессия, творчество, самосознание» [460]. Большая часть дошедших до нас черновиков (диалоги и очерки персонажей), которые лежат в этой папке, касаются категорий «любовь» и «быт»; [461]есть также наброски одного дня из жизни героя, в которых описывается его профессиональная деятельность [462]. Форма и стиль этих трех текстов, которые один читатель назвал «рационалистическим импрессионизмом» [463], в огромной степени фрагментарны. Тем самым они иллюстрируют главный конструктивный принцип Гинзбург: все части, из которых оно состоит, могут быть легко перенесены из одного произведения в другое, в то время как целое отличается тесной взаимосвязанностью элементов.

Дневник (фактографический, непредсказуемый, открытый и отрывочный) и роман (вымышленный, структурированный, законченный и протяженный) – таковы два полюса, между которыми совершает колебательное движение проза Гинзбург. Вместе с тем в ее экспериментах по-прежнему находят себе место элементы «записи» – как черновика и построения, а также как отражения человека социального. В дневниках обостренно чувствуются неопределенность и гибкость момента, но «закономерность» и «оценка» – нечто труднодостижимое. Чтобы создавать в дневнике законченные, поддающиеся обобщению тексты, человек должен изыскать способ, чтобы ретроспективно взглянуть на жизнь в то же время, как эта жизнь протекает. Эта дилемма вывела Гинзбург на поэтику формулы.

Гинзбург была виртуозом краткости и остроумия. В ее коротких рассказах о жизненных ситуациях (анекдотах) зачастую метко уловлено истинное состояние общества, а одновременно раскрыт характер того или иного действующего лица. Например, в записи от 1928 года (это всего одна фраза про профессора («Я хожу только на свои доклады, – говорит Виноградов, – и то не всегда»)) запечатлены, видимо, надменность этого конкретного ученого, а также этакое «профессиональное заболевание» – образ жизни, для которого характерны зацикленность на себе и склонность разбрасываться, перегружая себя разнородными делами [464]. Анекдоты Гинзбург иногда близки к афоризмам или максимам – следующему уровню обобщения [465]. (Она была страстной поклонницей Ларошфуко и полагала, что у него «терминология моралиста, но хватка психолога» [466].) Один из наиболее характерных жанров записей из ее «репертуара» – «формула», как именует его сама Гинзбург; остроумную сентенцию и «формулу» роднит между собой поэтика лаконичности. В жанре формулы Гинзбург работала в течение всего своего творческого пути.

Формула – конечный результат поисков закономерности или структуры, близкой к желанному ретроспективному взгляду на свою жизнь одновременно с тем, как эта жизнь проживается. Это наблюдение, утверждение или мнение, облеченные в законченную форму или спрессованные в одну фразу, которую Гинзбург во многих случаях затем разъясняет либо вставляет эту фразу в разные произведения. Формула – это репрезентация, подобная микрокосму, задача которой – разъяснить в краткой фразе некую замысловатую историю. Вот несколько примеров:

Талантливые люди профессионально всегда честнее бездарных.

Когда доходит до беды, самая плохая семья удобнее самых лучших друзей.

То, что мы можем, и то, чего мы не можем, определяет границы нашего понимания [467].

В этих формулах есть нечто эмоциональное: они вносят логику в мучительные ситуации [468]. Так, младшие друзья Гинзбург вспоминают, что вторую из вышеприведенных формул она произносила в старости, когда, одряхлев, зависела от помощи друзей, поскольку родных рядом не было. Формулы Гинзбург говорят о ее богатом жизненном опыте, в них сочетаются два ключевых компонента, свойственные искусству слова (оба этих компонента она выделяла как характерные черты романа), – эмоциональность и обобщение [469]. Это плоды творчества и анализа одновременно.

В формуле сочетаются наблюдения за собой и за другими. То есть формула в особенности подходит писателю, который еще на раннем этапе определял свой проект как анализ не «неповторимо личного» и не «типического», а «всего психологически и исторически закономерного. Фатум человека, как точка пересечения всеобщих тенденций» [470]. Гинзбург как автор записных книжек уравновешивает неизбежные «случайные» элементы («случайности») описаниями закономерностей жизни [471]. Она пишет, что автор дневника или записных книжек должен «идти по пятам за собственной жизнью», никогда не забывая о том факте, что его или ее жизнь «не обязалась быть поучительной» [472]. Писатель-аналитик должен также поглядывать одним глазком на жизнь и судьбы других людей, чтобы выявлять типичное.

У формулы щекотливо-сложные отношения со временем: в ней сочетаются поступательная динамика записных книжек и что-то более стабильное, вдумчивое и окончательное – но не настолько окончательное, чтобы превратиться в тупик. Свое понимание формулы, взятой в ее отношениях с реальностью и словесным выражением, Гинзбург приводит в ключевом пассаже, который был написан летом 1929 года:

Всякая формула внутреннего опыта является выжимкой из большой массы недифференцированных и как будто бесцельных впечатлений. Иногда нужно загубить два месяца, прожить их в сумбуре обрывающихся ощущений, для того чтобы придумать одну фразу.

Я говорю о фразе, потому что для меня найденная формула – лучшая из наград. Все, не выраженное в слове (вслух или про себя), не имеет для меня реальности, вернее, я не имею для него органов восприятия. Выразить вещь в слове – не значит наименовать ее терминологически. Необходимо в каждом данном случае выдумать формулу, маленькую структуру, микрокосм сюжета, со своим собственным разрешением. Когда я вижу прекрасный пейзаж, не имея для него формулы, я испытываю ощущение ненужности происходящего, как если б я грызла семечки на лавочке в пыльном сквере. Все радости и горести жизни доходят какими-то словесными сгустками, как бы навязчивыми цитатами, надолго застывающими в сознании [473].