Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В статье «О записных книжках писателей» – тексте, который можно читать как попытку косвенного создания теории собственных записных книжек, – Гинзбург пишет, что в ее времена читатели применяли к записным книжкам двойной код интерпретации, воспринимая их одновременно как «материал» и как конструкции [439]. Современным писателям и современным читателям одинаково трудно « оперировать понятием чистого материала, настолько он имеет тенденцию конструктивно осознаваться » [440]. «Каждый автор, ведущий сейчас те или иные документальные записи, – продолжает она, – ощущает их двойную обращенность (иногда тех же записей) – в сторону конструкции и в сторону заготовки» [441].

Способность записной книжки вмещать в себя множество жанров и одновременная обращенность записи в сторону черновика и в сторону «законченной словесной конструкции» делают этот формат самой благодатной лабораторией писательских экспериментов. Предаваясь воспоминаниям, когда ей было около 70 лет, Гинзбург отмечает, что воспринимала некоторые из ранних текстов как черновики и заготовки: «И самое прекрасное, что не знаешь, для чего именно понадобятся эти слепки любви и боли, победы и унижения, – потому что еще не знаешь, что ты можешь и чего не можешь написать» [442]. В том виде, в котором ее записные книжки первоначально задумывались под влиянием Вяземского, они не могли достигнуть своего расцвета в ситуации, когда не было бурно развивающейся литературной культуры. Долгие годы Гинзбург влекли различные жанры и интеллектуальные проекты. Гибкость ее промежуточной прозы позволяла осуществлять планы этих проектов в рамках заданного формата.

Еще в годы учебы в Институте Гинзбург полагала, что роман в ее будущем неизбежен . Летом 1927 года она храбро отметила: «Я, например, знаю, что напишу роман, – и это одно из тех ожиданий, страшных по существу, которые не страшат только в силу своей естественности. Так люди думают о том, что они неизбежно постареют, переживут своих близких, умрут» [443]. Она и не подозревала, что единственный роман, который ей доведется написать (принимая во внимание те реальные исторические обстоятельства, в которых она оказалась), окажется остросюжетным романом для детей «Агентство Пинкертона» (он был начат в 1930 году и опубликован в 1932‐м) [444]. Гинзбург была убеждена: пределы возможностей человека – то, чего он не может делать, – могут рассказать о нем не меньше, чем то, что он делать может [445]. «Агентство Пинкертона» не было ни органичным событием на четком пути ее развития как русского писателя, который начинает с поэзии и заканчивает прозой, ни элементом ее роли как представителя школы формалистов (формалист пишет роман, чтобы продемонстрировать свой профессионализм). Работа над этим романом скорее была способом выжить и заработать на пропитание во все более враждебной и стесняющей обстановке, которая установилась в сферах литературы и науки. Характеризуя «Пинкертона», она утверждает, что для нее этот роман – «не своя книга» (а его стиль действительно очень далек от ее записей в записных книжках), «сознательный литературный фальсификат» [446]. «При каждом движении, – сетует она, – все просвечивает и напоминает – не вещи, которые можно назвать по имени, но абстрагированные жанровые начала» [447]. За такую затею, как сочинение романа такого типа, она никогда не смогла бы взяться по второму разу, «потому что не знаю – можно ли второй раз писать не свою вещь с увлечением», объясняла она [448].

А вот роман иного типа Гинзбург жаждала написать, хотя эта цель так и не была достигнута. В 1928 году она мечтала о романе, который имел бы что-то общее с тем, как понимали форму романа немецкие романтики, – с «высокоответственной сводкой мыслей о жизни, представлений о жизни, отношений к жизни». Ниже она пишет, что в произведении, которое она хочет написать, «человек стоит перед вселенной и свободно говорит о вселенной, рассуждая, рассказывая и описывая, – это и есть роман» [449]. В начале 1933 года Гинзбург изливает неудовлетворенность, умаляя значение записей в духе Вяземского, блистающих «красноречием и остроумием», и мечтает поставить на их место «познание и выражение действительности» [450]. Она замечает: поскольку «(з)аписные книжки и проч. – литература импотентов», ей было бы «невозможно» «жить, не пиша романа». Но она признает, что есть одна проблема: «Писать роман, как я сейчас понимаю, тоже почти невозможно. Я не вижу той реальности, даже следов той реальности, какая может быть образована из слов, имеющихся в моем распоряжении» [451].

Вдобавок к более масштабной проблеме поиска языка, подходящего для описания окружающей действительности, Гинзбург столкнулась со сложным вопросом того, как придать роману законченную форму. На чисто практическом уровне прийти к «законченному» результату было трудно из‐за внешних обстоятельств: у Гинзбург просто не было шансов на публикацию. Но возникла и творческая проблема, если учесть ориентированность Гинзбург на автобиографическое письмо. Она отмечает: «Пишущий дневник продвигается наугад, не зная еще ни своей судьбы, ни судьбы своих знакомых. Это поступательная динамика, исполненная случайностей и непроверенных событий. Роман обладает ретроспективной динамикой, предполагающей закономерности и оценки» [452]. Более того, автор романа обладает «последним творческим пониманием», ведь в силу своего положения он способен давать оценку поступкам персонажей и произносить свое «последнее слово» [453].

Гинзбург всегда сопротивлялась идее написать мемуары, поскольку отвергала темпоральность мемуарного жанра, считая его «холодным» [454]. Идеальное произведение, которое она себе воображала, должно было сочетать в себе ретроспективную/историческую динамику романа с поступательной динамикой дневника. Она хотела изобразить в одном-единственном сознании событие, которое было бы совершившимся и в то же время продолжало бы совершаться [455]. Самое лучшее название для этого жанра, которое пришло ей в голову, – дневник-роман или «дневник по типу романа»:

Если бы – не выдумывая и не вспоминая – фиксировать протекание жизни… чувство протекания, чувство настоящего, подлинность множественных и нерасторжимых элементов бытия. В переводе на специальную терминологию получается опять не то: роман по типу дневника или, что мне все-таки больше нравится, – дневник по типу романа [456].

Гинзбург рассуждает гипотетически, и неясно, действительно ли она задумывала собственные произведения как «дневник по типу романа».

Наброски из архива Гинзбург свидетельствуют, что в 1930‐е годы она планировала написать некое большое взаимосвязанное произведение. В белой папке с надписью «Дом и мир» лежат несколько набросков, черновики отдельных сцен и зарисовки персонажей, имеющие отношение к этой незаконченной вещи [457]. В названии романа Гинзбург противопоставлены «дом» как хрупкая сфера уюта, эмоциональных переживаний и творчества и «мир» как арена общественной жизни, несущая опасность, но необходимая для выживания. Одной из стержневых тем «Дома и мира» должна была стать судьба (или возможности самореализации) гуманитарной интеллигенции, которую сформировала революция, в годы, когда оставаться в статусе «попутчика» было уже невозможно. Прототипами персонажей должны были стать Гинзбург, ее мать, бывшие возлюбленные, а также друзья и коллеги [458].