Эмили Ван Баскирк - Проза Лидии Гинзбург

В 1925 году Гинзбург начала работать над своей первой пространной статьей о князе Петре Вяземском (опубликованной в следующем году), а в 1929‐м составила сокращенное, в формате «выбранных мест», издание его «Старой записной книжки» и написала к этому изданию предисловие. Она представляет читателю того Вяземского, который не был открыт прежде. Она пишет, что современники Вяземского читали лишь его «непервоклассные» стихи и критические статьи, упуская из виду его главное достижение, и со временем он стал восприниматься всего лишь как друг Пушкина [412]. Гинзбург дает высокую оценку афоризмам, анекдотам и воспоминаниям Вяземского об устной и литературной культуре его времени, считая, что именно эти тексты – его подлинное достижение, отмечая: даже он сам знал, что его вклад остался «за пределами большой дороги русской литературы» [413]. На теоретическом уровне она продолжает традицию своего учителя Юрия Тынянова, уделяя внимание функции «периферийных» или маргинальных жанров и инкорпорированию устной речи как способам обновления литературы [414].

В 1982 году Гинзбург вспоминала: занятия Вяземским «навели меня на мысль начать самой нечто вроде записной книжки» [415]. Возможно, этому решению способствовало определенное сходство литературных обстоятельств, в которых существовали Гинзбург и Вяземский, но между этими обстоятельствами были и существенные различия. Князь Вяземский – аристократ, в его кругах существовала культура салона, где культивировалось искусство беседы. В кипучем окружении Гинзбург в 1920‐е годы, которое составляли формалисты, поэты-футуристы, акмеисты и обэриуты (название этой литературной группы – аббревиатура от «Объединение реального искусства»), словесное красноречие ценилось, но эта культура вскоре распалась на части и подверглась безжалостному уничтожению. Миссия, которую сам себе поручил Вяземский, – запись и комментирование слухов и анекдотов – была призвана изменить к лучшему состояние русской словесности, которая, как он считал, отставала от русской устной культуры, а тем более от литературы других народов [416]. Он задумывал свои записи как материал и источник вдохновения для писателей грядущего, работавших в других жанрах прозы [417]. Документальная проза Гинзбург о социальной действительности, в которой существовала интеллигенция, была призвана указать выход из литературного тупика, кризиса романа, но сомнительно, что сама Гинзбург воспринимала свои записи как материал для текстов других авторов. (Если она когда-либо и рассматривала ведение своих записных книжек как подготовку к работе над другими произведениями, то определенно видела автором этих произведений себя.) Вяземский делал записи с 1813 года до конца жизни, по 1877 год (как указывает Гинзбург в издании 1929 года) или по 1878 год (согласно публикации в десятом томе полного собрания его сочинений, вышедшем в 1886 году) – на протяжении длительного периода, который охватывает как зарю профессионализации русской литературы, так и высочайшие достижения этой литературы в области великого реалистического романа. Записи Гинзбург, сделанные с 1925 по 1990 год (по воле судьбы, этот период длился почти столько же лет, как и период, когда вел записи ее предшественник), охватывают почти всю историю литературы в советское время, от времен «литературы факта» до грандиозного мифотворчества социалистического реализма и поворота к мемуаристике и документальной прозе в годы перестройки.

Гинзбург отчетливо сознавала параллели между своим временем и тем же периодом предыдущего столетия – переходом от 20‐х годов к 30‐м в XIX веке. Она характеризует 30‐е годы XIX века как десятилетие, когда был повышенный интерес к «материалу» и «подлинному чувству», которые не подверглись «нейтрализации» эстетической формой (что напоминает один из ее разговоров с Бриком о Шкловском) [418]. Заимствуя у Тынянова термин, характеризовавший 20‐е годы ХХ века, она называет 30‐е годы XIX века «промежуточным периодом» – «периодом использования, переработки и преодоления высоких достижений предыдущих десятилетий» [419].

В предисловии, написанном в 1929 году, Гинзбург вступает с ЛЕФом в двойственные отношения [420]. С одной стороны, она ссылается на ЛЕФовскую «литературу факта» и монтажную литературу, а также пишет: «Наша литературная современность, с ее неопределенными беллетристическими формами и повышенным интересом к мемуарам и материалам, создает благоприятные условия для восприятия неофициальной деятельности Вяземского» [421]. С другой стороны, она отказывается следовать тенденции ЛЕФа – то есть приравнивать «литературу факта» к поэме или роману, – а промежуточность Вяземского рассматривает как « самоограничение ». Его произведения она относит именно что к промежуточной литературе, чему-то между литературой факта и романом.

Важнейшая часть статьи Гинзбург о Вяземском – то, как она характеризует его промежуточность: «Создать законченные словесные конструкции, не убивая и не пролитературивая факта – в этом пафос „Записных книжек“, и в этом же их основная техническая проблема» [422]. Гинзбург хочет сказать, что Вяземский оставался похвально близок к «факту» и «действительности», избегал «литературности» и «стилизации». Она даже употребляет резкие слова («убить факт»), созвучные идеологии ЛЕФа. И все же она проявляет себя как ученица Тынянова, когда заверяет, что Вяземский трудился над литературным произведением, создавая «законченные литературные конструкции», и «полностью брал на себя ответственность за словесный строй своих записей» [423].

Традиция романтизма восхваляла отрывок за его незаконченность , которая, как утверждалось, парадоксально предвещала существование некоего мистического целого. Гинзбург называет записи Вяземского законченными в том смысле, что они доведены до совершенства как эстетические структуры, а не в том смысле, что они завершены или полны. Задача Гинзбург – отнести записную книжку Вяземского к литературному жанру, который ускользает от обременительных условностей таких устоявшихся жанров, как роман или поэма. Гинзбург также подчеркивает, что у Вяземского был дар писать кратко и остроумно, выбирая слова скрупулезно и скупо. Хотя в качестве составителя книги Гинзбург сохраняет «запись» как композиционную единицу, она все же утверждает, что поэтика Вяземского работает на уровне отдельной фразы (эту особенность она назвала свойством ХХ века) [424]. Для примера она выделяет его «шедевр из четырех слов» – «Баснописец Измайлов – подгулявший Крылов» (две строки анапестом): расшифровке этой фразы Гинзбург посвящает занимающее целую страницу примечание, суть которого в том, что в 20‐е годы ХIX века Александр Измайлов, как считалось, отражал в своей натуралистической прозе грубоватый народный язык (и, обращаясь с читателями запанибратски, шутил, что журнальные номера запаздывают, потому что редактор на праздниках загулял), а Крылов в своих баснях умел «облагораживать» этот простой язык [425].