Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Но шутки в сторону, пора и о серьезном потолковать. У Кати две новости. Одна хорошая – она в Париже переспала с другом героя, и ей не понравилось. И другая плохая – то ли убили, то ли помер просто так некий продюсер Витя. На которого всем насрать, но смерть которого с каких-то непоняток обрекает нашу любовную пару на вечное изгнание и прозябание в Лондоне, инкогнито и на конспиративных квартирах. Герой прекрасно знает, что мертвый Витя, когда еще не был мертвым, совершенно официально потрахивал Катю, но почему-то сильно печалится от факта, что к коллегам по Катиной гостеприимной вагине присоединился теперь и его парижский друг по фамилии Гвоздев. Ишь какой брезгливый, поди, и в автобусе нос воротит от попутчиков! (Спойлер: так и есть, в пятой главе несколько страниц кряду будет нудеть и гундеть, описывая поездку в питерской маршрутке). Но покормив булочкой уток, гусей, голубей и чаек, наш профессиональный филолог и орнитолог-любитель немного успокаивается.

Уточки и прочие пернатые птички далеко не единственные жертвы рефлексий героя. Во второй главе по полной программе достанется туристам. По-старушечьи нудно и дотошно автор перечисляет, мимо кого и чего двигаются туристы в Лондоне: мимо торговцев, попрошаек, полицейских, проституток, наркодиллеров, статуй, фонарей, памятников, обелисков… Потом еще будет добавка про местные атрибуты, которые видит герой: « улицы, тротуары, куртки, пиджаки, панталоны, люди, их руки, их ноги, их пальцы, их носы, фасады домов, ограды» . Ну да, помним, помним: «Мелькают мимо будки, бабы, Мальчишки, лавки, фонари, Дворцы, сады, монастыри, Бухарцы, сани, огороды, Купцы, лачужки, мужики, Бульвары, башни, казаки, Аптеки, магазины моды, Балконы, львы на воротах И стаи галок на крестах». Но вот ведь беда – с Александром Сергеичем читатель словно и сам летит, а с Андреем Алексеичем задыхается под пластами и слоями курток, пиджаков и панталон…

В тексте ничего не происходит, действия и событий никаких нет. Всякие бессмысленные передвижения и поступки героя называться действием права не имеют. Рассказчик просто несет ахинею и плетет околесицу, будто издеваясь над акынским творческим методом – но он не издевается, вот в чем беда. Сочувствия или хотя бы интереса герой вызывает примерно столько же, сколько целлофановый пакетик, который ветер гонит вдоль улицы. Причем даже пакетик на ветру можно суметь подать – создатели фильма «American Beauty» подтвердят.

Но это надо уметь.

Аствацатуров – не умеет.

Так что дальнейший «сюжет» изложу схематично.

«Лондонская эпопея» ничем не закончится и никакой связи с последующими событиями не обнаружится. С певицей выйдет расставанье. Герой помыкается по стремным квартирам, подергает крупные сиськи случайных знакомых предположительно женского пола да и уедет восвояси на родину в Питер. Заодно в чемоданчике своем привезет якобы наркоту под видом свеч от геморроя, за что и будет задержан. Не спрашивайте даже, что это за свечная дикость и прямокишечный бред и как это вообще взбрело в доцентскую голову. Но кровавая гэбня до героя не дотянется своими щупальцами – жопные свечи окажутся настоящими, лечебными, без контрабандной начинки. Это приключение тоже ровным счетом не повлияет ни на что в тексте, который представляет собой бесформенную мешанину из несмешных анекдотов и заплесневелых баек. Впрочем, нытье героя в поисках новой работы (со старой его выгнали за лондонские каникулы) еще унылее. А уж когда герой с помощью автора найдет таки себе местечко в вузе, то мы и вовсе захлебнемся в дотошных описаниях кафедральных склок и пошлых интриг. Увязнем в институтской мышиной возне и путопорожней болтовне. Вывернем челюсти от важных лишь самому автору воспоминаний. Поморщимся от дурацких камео его друзей или вставок-полуцитат с кивками на этих друзей – например, елизаровских « куда-куда, в попу труда» , « едет маленький автобус » и прочих. Ах, да – наш знакомец Герман Умаралиевич тоже мелькнет в тексте, пробубнит бородатый анекдот «от чего умер покойник» и даст всем понять, что он веган… тьфу ты, ведантист.

Но этого автору мало. Он своему Герману Умаралиевичу набил рот именами общих знакомых, будто пеликану подклювный мешок камнями. Сцена на похоронах второстепенного персонажа (единственного, кстати, совершившего хоть какой-то здравый поступок в тексте, умерев на проститутке от сердечного приступа):

« Но тут у Германа зазвонил телефон. (…)

– Да, Захар… Филатов подтвердил… Да… Мы все едем. Рудалев, Абузяров… Алиса, само собой… Снегирев, Рома Сенчин. Ага… ну давай, пока. Увидимся в Липках.

Он дал отбой, сунул телефон в карман куртки и повернулся к нам:

– Приятель один звонил, – пояснил он. – Из Нижнего… Вместе едем на семинар».

Все, больше эти ганиевы-прилепины-сенчины и прочие арбузяры со снегирями в тексте не понадобятся. Надо отметить, что вины самого Аствацатурова в этих нелепых междусобойчиках не так уж много. Его подучили и надоумили. Крикнули «Андрюша! Жги для своих!» А он и рад стараться, зашагал по коридору… Пошла писать губерния… Это ведь настоящий Герман Умаралиевич Садулаев, проказник-провокатор, своей выпущенной пару лет ранее писаниной вдохновил на дурацкие вставки-капустники доверчивого Аствацатурова. Открываем книгу Садулаева, и, продираясь сквозь чугун и гудрон авторского слога, читаем первые же строки (заранее должен предупредить – это хтонический буквенный кошмар, я и не знал, что в двадцать первом веке можно так писать авторам премиальной боллитры): «Когда страна забурлила протестами, словно желудок солдата, с голодухи переевшего гороховой каши (вернее, забурлило только в двух-трех больших городах, но взгляду рассерженных горожан так и представлялось, что вся Россия вот-вот возьмется за дубье и пойдет колошматить внутреннего француза), студенческие активисты обратились к коллеге Ауслендера, профессору филологии Рюрику Иосифовичу Асланяну, с просьбой выступить на революционном митинге. Профессор был американист, большой знаток Генри Миллера и по убеждениям анархист, чего не скрывал даже от ректора; но все ему прощалось за богатую родословную и сумасшедшую популярность у юных филологинь (даже на факультативных спецкурсах аудитории ломились от добровольных слушательниц, втайне соблазненных сомнительной перспективой транслировать в будущее ценный интеллектуальный генофонд)».

Уф. Все, обещаю – в дальнейшем я вас избавлю от выполнения тяжелоатлетических упражнений по чтению подобных цитат. Я же не изверг, не премиальный автор.

Но есть у меня подозрение, что конца края переписки Энгельса с этим… как его дьявола… Каутским – не будет еще долго.