Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Но короткое предложение сразу же норовит распасться на части из-за двух «в».

А потом дело еще хуже становится:

«Их забирали с перрона, клали ладони на плечи и с обеих сторон сжимали мускулистыми пальцами засунутые в карманы руки».

Признаюсь, над этой фразой я крепко задумался, пытаясь представить длину и гибкость мускулистых пальцев, способных сжать руки с обеих сторон из исходного положения «ладони на плечах». Таксисты ли сунули себе руки в карманы и были коварно схвачены врасплох, или это такой шахтерский залом особый – уж и не стал разбираться, тут сам черт не разберет у Орлова, кто кому чего куда сунул, да где и как сжал… Ведь дальше автор окончательно вязнет в долгих нескончаемых коленцах с подвывертами:

«Их вели за здание вокзала, на заплеванный и зассанный пятачок в зарослях каких-то кустов и там молча проводили краткую красивую расправу, лупя по шее, отрывая рукава у кожаных курток, и вороты крепкой фланели клетчатых пакистанских рубах».

Уже угадывается фирменный орловский стиль – одно прилагательное хорошо, но парочка-тройка получше будет! Наверняка это дело все тех же голосов в голове автора, внушающих ему: ты велик, не будь простым и понятным, усложняй, укрупняй, затягивай… Просто преступная халатность была со стороны автора так обойтись с кустами, обозвав их всего лишь «какими-то» . Впрочем, и это сгодится – ведь просто написать «заросли кустов» может показаться недостаточно трудолюбивым. Зато на пятачке, расправе и особенно таксерском прикиде автор оторвался сполна, да так, что чувствуется его любовь и к традициям литературы 19 века в описании костюмов персонажей и ностальгия по пакистанскому трикотажу.

Мне так и видится эта картина: вот написал автор «… отрывая рукава курток и вороты рубах ». Глянул на монитор, задумчиво побеспокоил дланью бородку, вздохнул и решил, что так негоже – нет картинки. Добавил «у кожаных» . И все бы хорошо, да что-то нехорошо. Ага! «…отрывая рукава у кожаных курток и вороты пакистанских рубах» . Вот, теперь-то детали дают и картинку, и о зажиточности таксистов кой-чего сообщают. Разглаживает автор с победным видом усы, щурится на экран благодушно… А голоса в голове напевают: уточни, уточни про матерьяльчик-то… Персты авторские послушно выклацывают: «крепкой фланели» . Вот теперь – уж точно лепота и годнота: коль кожу помянул у курток, будь любезен и про фланель сказать. Ай да Даня, ай да… А голоса не унимаются: ну хоть расцветочку укажи, иль узорчик, это важно, классики лет двести назад любили, и ты стремись! Автор добавляет «клетчатых» и, довольно каркая, дергает себя от счастья за бородку…

Забегая вперед, сообщу, что продукция пакистанской текстильной промышленности столь волнует ум и сердце автора, что и дальше, например, во второй части своего увлекательноо повествования он сообщит – герой, побряцав рукомойником и пофыркав, «растирался пахнущей дымком ветошью пакистанского полотенца».

Разделавшись, наконец, с таксистами, переходит к не менее интересному рассказу об первом из героев «романа-прозрения в двух книгах, пяти частях с эпилогом».

Да, да, все по-взрослому, живым читателю не уйти.

Итак, Андрей. О нем сообщается, что год он провел на зоне, а « … ïîтом был переведен в колонию- ïîселение, в которой ïî ïîпустительству времени, ïîтерявшему власть над людьми, жил уже вольно».

Проблема все та же, заявленная начальной фразой – авторская глухота. Но первая фраза была хотя бы обманчиво динамичной, а потом пошло-поехало по-по-по по попустительству потерявшего понятия о поиске подходящих слов автора… Так оно и случается, когда автор принимает за собственный внутренний голос совсем иные звуки в своей голове.

Андрей – человек сложной судьбы. Отсидел за ДТП, да еще и за чужое, на себя вину взял. У него в жизни все лопается, причем автор этот процесс втискивает в соседние абзацы. Сначала, на этапе, Андрей «лежал в луже собственной мочи из лопнувшего полиэтиленового пакета» , а солдаты его «били пахнущей гуталином кирзой» . А после освобождения случилась другая оказия: «лопнул внутри него маленький кулечек со слезами». Да и черт с тем, что слово «кулечек» уже подразумевает небольшой размер, Орлов не Орловым будет, если не присобачит хоть какое-то прилагательное, желательно – наименее нужное, в излюбленном современными графоманами стиле, как у них принято: «маленький домик», «маленькая машинка», «маленький городок»… Да и герой его шагает (с лопнувшим маленьким кулечечком слез), «наступая на тонкие прутики карликовой березки» – даже удивляешься, что прутики эти лежат на узкоколейке, а не на узкоколеечке… Не разбросаны по шпалочкам… И солнышко лучиками на рельсочках не играет… Про саму узкоколейку, как и про все остальное, будет изложено с удручающей нудностью и с огорчительной неряшливостью – она была «старой… проложенной от одного заброшенного лагеря до другого и пятый десяток лет после того дышащий ( так в тексте – В.Ч.) в тундру разогретым дегтем». Ну да, все по заветам Александра Иванова: «…и сам к бумаге тянется рука, и я шепчу дрожащими губами: «Велик могучим русский языка!».

Вообще текст романа «Чеснок» буквально нашпигован ошибками, причем ладно бы опечатками или неповторимым авторским видением русской грамматики, это полбеды – на корректорах все экономят. А вот отринуть услуги редактора и в гордыне возомнить, что собственного ковыряния в тексте вполне достаточно – было явной ошибкой. Потому и с временами в тексте неразбериха, и с тем, кого как звать-величать, и со многим другим.

Конца-края авторской многословности и неловким попыткам писать покрасивше не видать. И чтение написанного таким образом романа превращается в настоящее испытание на стойкость. Сразу выдам спойлер – испытание совершенно зряшное, потому что ничего читатель не приобретет, кроме осознания, что время потерял. Ни откровения, ни слепка эпохи, ни даже живых характеров и интересных судеб – ни-че-го ему не обломится. Одна нескончаемая нудятина, старческое многословное болботание, причем у всех: и у автора, и у его несчастных героев.

«Егор рассказывал про свадьбу, про молодую жену, про то, как они целый год присматривались друг к другу и впервые потанцевали только на институтский Новый год в доме культуры, а Андрей, слушая и кивая, неожиданно, супротив своего привычного лада, вдруг ощутил одиночество».

Продираясь сквозь эти частоколы придаточных, читатель, супротив воле автора, остро ощущает свое одиночество. Понимает, что и писатель супротив него – уже хотя бы потому, что будет этим самым словом «супротив» еще не раз досаждать, ну вот точь-в-точь как столяр Лука Александрыч изводил этим словом Каштанку, помните же – «ты, Каштанка, супротив человека…».