Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Впрочем, автор время от времени подкидывается и решает оживить повествование: «И в свете этого солнца далекая водонапорная башня, сторожевой форт состарившейся в грехе тщеславия империи, казалась ярко красной».

Красиво же про грех тщеславия империи, построившей водокачку? Красиво, пускай и непонятно. И автор уверенно осваивает новую высоту: «Они поднялись на второй этаж. В подъезде ярко пахло щами. Егор позвонил».

И так страница за страницей. Неинтересный герой скучно учится, неинтересно работает, между делом женится и обзаводится детьми, то и дело пахнет щами, и читатель, в общем-то, автору уже особо и не нужен. Автор в упоении вспоминает свою жизнь и подробно, до щепочки и винтика ее описывает…

Перед нами этакий косноязычный «Улисс» из соседнего подъезда, разбавленный и разведенный. Очевидно, это и есть высоты стиля «традиционалиста и новатора» Даниэля Орлова – вялым заплетающимся языком рассказывать неинтересные подробности неинтересных людей. Зато – «все как в жизни».

Мучает читателя Орлов просто с невероятной жестокостью. Покурил, допустим, герой на лестнице. Окурок куда девать? Правильно, в банку из-под кофе. Но врешь, читатель, не уйдешь, пока не узнаешь, что вдавливал окурки герой не просто в банку, а в «желтую жестянку из-под растворимого латвийского кофе» . Молись богу, что пронесло – про массу кофейного брутто/нетто не сообщили, а также про сортность. Помолился? Ах, нет… Ну тогда держись, сам напросился. Приходит герой с накладной на склад, получить харчи на бригаду. А начсклада, по задумке автора, скупо должен прокомментировать текущую обстановку в районе. Выглядит этот абзац так:

«Начальник кожимского склада воркутинской экспедиции, Вадим Соломонович Резин, худой и скользкий как густера, еще из гулаговских, легенда и персонаж здешних анекдотов, отпуская по накладной на бригаду Андрея, три коробки тушенки говяжей, три коробки тушенки свиной, сгущеного молока коробку, два пакета сухарей армейских, мешок сахара, два ящика консервированного рассольника, два ящика борща, шесть кило конфет «коровка», коробку печенья «юбилейное», коробку супа сухого «сборный», шестнадцать пачек грузинского черного байхового, первый сорт, рязанской чаеразвесочной фабрики номер два, сплюнул в пузырящуюся пыль и, глядя куда-то в сторону рудника, проскрипел, проскрежетал шестернями кадыка, выдавив меж своих железных зубов: «Говно опять удумали. Все неймется».

Я вот тоже, осилив этот абзац, долго скрипел, срежетал и всяко-разно думал про удуманное автором… Таким манером можно и на роман аж в четырех книгах да десяти частях замахнуться – чего мелочиться! Автор же, словно в отместку, будто мало ему того, что напихал читателю в рот коробку супа сухого «сборный» вперемешку с пачками грузинского черного байхового, еще и с житием интинского старца, складского схимника Соломоныча заставит тщательно ознакомиться:

«Про Соломоныча поговаривали, что служил он не то начальником лагеря, не то большим чином в системе ГУЛАГ. Однако оказалось это все фантазией интинских вахтовиков. Как-то Андрей разговорился со стариком и узнал, что тот еще мальчишкой попал на зону из Ленинграда, да так с этих мест и не двинулся. Женился, родил и уже схоронил сына, потом жену. Женился во второй раз, двух дочерей от второго брака отправил учиться в Москву. Они остались в столице, звали к себе. А он прирос к этим местам, где в вечной мерзлоте могилы обеих жен и сына».

Вторая жена, вестимо, померла с тоски прямо во время этого подробного и важного апокрифа третьестепенного персонажа.

Но есть в романе и сильные места. Недаром другой признанный романист, Андрей Аствацатуров, величает «Чеснок» «большим реалистическим романом, требующим неспешного чтения». Тут не возразишь. Попробуйте-ка с наскока, без разминки, без допинга и двух-трех пробных подходов к снаряду одолеть, например, такой абзац про лужу:

«Вечная лужа. Проклятье деревни. Огромная дыра к центру земли, заполненная словно бы вулканической грязью, то стреляющая по верхней воде плавунцами, то парящая под июльским солнцем глинистой кашей, то в рваных осколках ноябрьского льда швыряющая по обочинам студеную путаницу супеси и мелких камешков. Проложенная по древней гати дорога столетиями спотыкалась не то о плывун, не то о какую иную подземную силищу, которую, сколь ни заваливать ее ветками, сколь ни перекладывать бревнами, ни вбивать в ее ненасытную прорву булыжник и кирпичное крошево, а всякий раз вновь ловит она беспечных ездоков. Несчетно телег увязло по самые оси в ее распутном лоне, начиная с подвод Ольгерда, груженых мехом лисиц и соболя, золочеными окладами, сорванных с образов церквей окрестных погостов. И то лопарские заклятья, то литвинская брань, то ругань здешних скобарей срывались в небо вороньим граем с опушки ближайшего леса».

И так будет во всех (!) пяти (!) частях этой огромной дыры под видом романа «Чеснок». Смысла разбирать каждую его часть нет никакого. Читать про похождения героя по кличке Борода (единственным хоть каким-то живым поступком которого была мастурбация на берегу реки и наблюдение, как семя его, «не встретив горечи и горячей соли лона, как несчастливая молока опоздавшего на нерест хариуса, поплыло к Байдаракской губе ») еще скучнее, чем наблюдать за подвигом Искупления малохольного Андрея – тот бросился под стремительный рояль в кустах в виде несущейся машины «Победа» и спас неких детишек ценою сломанной ноги. Одного хромца на роман автору будет мало, поэтому он введет другого, толстого геолога-калеку, который страсть как любит смотреть футбол и рассказывать, что лучшая мушка для ловли хариуса изготавливается из лобковых волос – но не абы каких, а любимой женщины! На заметку всем любителям рубной ловли. Всевозможные Антоны-Иннокентии, Анны, Митричи, Бороды, Илюхи – они будут бултыхаться по глинистой каше романа «Чеснок», как весенние плавунцы, как супесь и мелкие камешки, как букетики фиалок в проруби…

Лучше проявить милосердие и захлопнуть этот ужас.

Я читатель крайне доброжелательный. Очнувшись от чесночного морока и еле выбравшись из распутного лона этого романа, отбормотав положенные скобарские свои проклятья, супротив обычного положения дел решил дать автору шанс реабилитироваться. Ведь у Орлова есть другой роман… Минуточку, достану где-то завалявшуюся у меня реплику штемпеля критикессы Галины Юзефович… а, вот он… шлеп: « Огромной художественной силы история надежды и отчаяния, смерти и возрождения» . Галина Леонидовна, конечно, именно о романе Даниэля Орлова под названием «Саша слышит самолеты» этого не писала, но уж больно хорош ее «полыхаевский» универсальный штемпель, грех не позаимствовать для похвалы.