Коллектив авторов - Проклятые критики. Новый взгляд на современную отечественную словесность. В помощь преподавателю литературы

Ну что же, почитаем. Первый абзац – это, не устаю повторять, лицо текста. Как КПП – лицо воинской части.

«Так и разгадываешь день. Собираешь, как забавную несложную головоломку. Находишь к ней ключик, притыренный в трещине асфальта на платформе Сестрорецкого курорта или в пластиковой коробке с мелочью у продавщицы мороженого. Иногда он выпадет из дребезга велосипеда «Кама», которого пожилой узбек, спешившись, бережно ведет за руль через пути, пересекающие Ермоловский проспект. Одно название, что проспект, – узкая асфальтированная дорожка, по обе стороны за заборами дачи».

Человек, достаточно регулярно читающий, определяет жизнеспособность текста по первым страницам. Для верности можно несколько пролистнуть.

Орлов – выдающийся писатель, никаких сомнений у меня в этом нет. Он умеет с первого абзаца дать читателю полное впечатление о книге. Так собачники берут молочных щенков в охапку, выкладывают за пару метров от родного гнезда и по их поведению быстро определяют кто есть кто. Огрызаясь, отталкивает братьев и спешит обратно к лукошку? Боец и лидер. Втянул голову в плечи и прижался к полу? Трус и мямля. Бодро пополз совсем в другую сторону? Бестолочь, но любопытный. Неподвижно сидит на месте и пускает слюни? Слабое звено, сразу утопить.

Первый абзац «Саши…» – как и все остальные, впрочем – сидит неподвижно и пускает косноязычные слюни. Проще сразу утопить, но невозможно. Рукописи не горят, а такие книги не тонут.

Автору хочется писать красиво и с претензией на особенность, но даже понятно не очень получается.

Если «разгадываешь» день, то должна быть и загадка? Ведь верно? Ведь правильно? Хоть какая-то? Это должен быть в чем-то непохожий и странный день, так ведь? Читатель, открывая книгу, всегда лоялен и готов следовать правилам автора.

Разгадываем день? Хорошо. Будем разгадывать.

Но автор немедленно начинает запутывать читателя: утыкаешься уже на третьей фразе: «находишь притыренный ключик». «Тырить» – это украсть, своровать по-мелкому; «притырить» – спрятать, сохранить от чужих глаз. Дворовое словечко советских времен, ушедшее вместе с эпохой.

«Притыренный» – значит украденный кем-то? Или припрятанный? Кем? Может, главным героем? Тогда почему он лежит в трещине асфальта? Спрятали после того как украли? Странное место для тайного хранения. Или он здесь лежал, а его притырили-украли? Но, оказывается, его можно «притырить» и в коробке с мелочью у мороженщицы и смысл начинает распадаться. А после «дребезга велосипеда «Кама», которого пожилой узбек, спешившись, ведет…» распадающийся притыренный смысл начинает еще и дребезжать. Почему «которого», а не «который»? Красивая метафора-намек на то, что узбек «спешился» и введет велосипед как живое существо – ослика? Возможно. Но узбек пропадает из поля зрения вместе с велосипедом и больше не появляется. А жаль.

Читатель остается один на один с авторскими придуманными красивостями – часы, кофе, сливовая косточка и еще множество подробностей… И тоскует, тоскует по простому и понятному узбеку. Уже забыт и ключик, который притыренный и день, который надо было разгадывать. Продираешься сквозь «отражаешь себя в зеркало », « бесконечно долго рушишься своими лишними килограммами на бетон садовой дорожки», « И вот он (сын) в летнем лагере, а ты на берегу залива читаешь стихи его матери. И будущего у вас нет».

Читатель понимает, что будущего нет и у него с этим сочинением, но зачем-то ведет глазами дальше. Обреченно принимает очередную невнятную красивость: «А теперь вокруг тебя мир собирается во вселенную, наспех сочиняя законы тяготения, раскидывая элементы согласно валентности и атомному весу, набирая в ладони дерев звуки и запахи, чтобы подбросить их вверх, где альфа и омега» – и упирается в мужчин: «Двое мужчин, один худощавый, субтильный, в расшитой узорами круглой шапочке, другой, тот, что покрепче, покряжистей, – невысокий, в голубых джинсах, подвернутых на щиколотках так, как их подворачивали в семидесятые годы на континенте».

На каком именно континенте? На каком-то определенном? Или дело происходит в Британии, жители которой называют «континентом» Европу? Но откуда в Британии узбек с велосипедом, мороженщицы и летние лагеря? Северный сленг? Почему не «материк» тода? Взгляд туманится, голова кружится, притыренный читатель сдается и машет рукой. «Пусть было как было, ведь как-нибудь да было». И в этот момент на него падают – не бесконечно долго рушатся лишними килограммами – а одномоментно и неожиданно какие-то тетя Нина, Веркина мать, Сашенька, Артем, друзья Артема и какой-то Митя. Теперь-то читатель тоскует об навеки ушедшем узбеке: эх, если бы на нем, таком простом и понятном, все бы и закончилось! Молча шел, толкая которого велосипеда; от него не было вреда и утомительных, разламывающих голову подробностей.

День так и не разгадан, но это неважно. Зато появляется некий Митя, который любил приспать с юной Сашенькой. «Что ж? – пожимает плечами замордованный читатель, – если есть Сашенька, должен же кто-нибудь с ней спать».

Митя исчезает так же случайно, как необязательно появился – впрочем, здесь все герои таковы: от мороженщицы с коробочкой до мужчины, другого, того, не как первый – покрепче и кряжистого в континентально закатанных джинсах (стиль и темп рандомного мелькания персонажей задал, конечно же, узбек). Потом мы долго вчитываемся в скучно описанное детство Сашеньки, зачем-то узнаем о холодеющих бледных ногах Сашиной мамы (но она, вопреки совету Брюсова, не закрывает их, а растирает камфарой), о школьных годах и успехах в математике… и вдруг спохватываемся: «Стоп! Баста! В этой книжке ничего не происходит и ничего не произойдет».

Пролистываем бегло пять страниц, десять, двадцать – и точно: ни с кем ничего не происходит. У самого Орлова есть на это удобное объяснение: он, понимаете ли, «активный реалист». Это такой придуманный им якобы противовес «литературе-развлечению и литературе-терапии». Что было бы похвально, но взамен нам предлагаются некие «литература-осмысление и литература действия». Перефразируя классиков – немолодой человек солгал: у него не было ни осмысления, ни, тем более, действия. Да и литературы тоже не было.

Группу «активных реалистов», к которой себя причисляет Орлов (а то и считает отцом-основателем) правильней было бы переназвать в группу «вагонных рассказчиков», которые тянут и тянут свой бесконечный рассказ, пользуясь беспомощностью попутчика. На этом фоне даже канонический рассказ возчика от Ильи Ильфа выглядит искрометным шедевром с фабулой, интригой и финалом: «Рассказ возчика, ужасный рассказ возчика. Жила в поселке одна красавица, полная такая. К ней ходил один горбун, совсем негодный для этого человек. Он семьсот рублей жалованья получал. Пищу она всегда ела знаете какую? Швейцарский сыр, кильки. Ну, тут приехал один француз. На нем желтые сапоги (показывает сапоги гораздо выше колена), рубашка чесучовая. Горбун, конечно, все понял, приходит и спрашивает ее: «Пойдешь со мной?» Она говорит: «Не пойду». Тут он ее застрелил. Потом побежал на службу, сдал все дела и сам тоже застрелился. Стали ее вскрывать – одна сала!».