Михаил Голубков - Юрий Поляков: контекст, подтекст, интертекст и другие приключения текста. Ученые (И НЕ ОЧЕНЬ) записки одного семинара

В своем творчестве Ю. Поляков стремится проследить действие социально-исторических механизмов, которые привели к кризисному состоянию 1990-х гг., понять, какие важные культурные смыслы выкристаллизовались на пути демифологизации советской системы и появления новой, критически осмысляемой постсоветской действительности. Эпоха перестройки в романе мыслится как время всеобщего недовольства и нарастающего напряжения между властью и человеком. Автор детально передает атмосферу отчуждения людей от общественной жизни, разочарования в господствовавших идеях: «В девятом классе Гена по совету дяди Юры стал слушать на ночь «Голос Америки», гундевший сквозь треск глушилок убедительные гадости про СССР» [Поляков; 160]. Настроение творческой прослойки во время перестройки описывается в романе таким образом: «На журфаке скепсис к «уму, чести и совести нашей эпохи» только окреп: даже преподаватели показательно читали «Известия», парламентский орган, а не «Правду», рупор однопартийного маразма, хотя обе газеты были похожи, словно башни Кремля. Попав в семью Ласских, Гена не только укрепился в презрении к совку, но и усвоил улыбчивое снисхождение к этой стране, сразу выдающее в человеке врожденную интеллигентность. К 1988-му неприязнь к советской власти расползлась, точно эпидемия осеннего гриппа. Люди заражались друг от друга в метро, в кино, на собрании, в гостях. Все, будто зачарованные, повторяли: «так жить нельзя». И чем лучше жил человек, тем невыносимее страдал» [Поляков; 160–161]. В обществе всё больше стали появляться люди, которые подобно Семёну Кускову задыхались «в этой стране с уродским названием СССР» [Поляков; 222] (с данным персонажем неслучайно связана история с суррогатным вином, в которой прослеживается авторский намёк на ложные идеи). И сама действительность, двойственность советской системы, и скептики, бессильные предложить что-либо взамен отживших государственных идей, подвергаются всеохватывающей горькой авторской насмешке в романе.

СССР понимается автором как квазирелигиозное государство, что является общим местом в работах многих историков и культурологов, и косность этой политической системы заключается в замещении национально – исторических, традиционных смыслов и кодов новой ценностной иерархией. А. Большакова в своей статье о прозе Ю. Полякова отмечает: «Замена русскости – советскостью (в леворадикальном, большевистском варианте), Бога – вождем-богочеловеком в прошлом революционном столетии во многом стала возможной благодаря формальной схожести религиозных (православие) и социополитических (коммунизм как «рай на земле») концептов. Именно поэтому сегодняшнее разочарование в построение капиталистического рая нынешние лидеры пытаются компенсировать якобы возвращением к православию, новой волной мифологизации (образов вождей, их идей, программ и т. п.)» [17] http://www.zpu-journal.ru/e-zpu/2009/5/Bolshakova/ .

В романе «Любовь в эпоху перемен» исторические периоды предстают в предельной конкретике, время становится зримым, что является главной функцией детализации в романе. Пространство произведения заполнено вещами – атрибутами эпохи. Автором фиксируется, как выглядел быт советского человека в эпоху перестройки: «видик», замшевая куртка, «вранглеры», которые являлись знаком советского благополучия, сменились американскими окорочками, генномодифицированным продуктом и пепси: «Как получилось, что флаг новой России по расцветке один в один с этикеткой «Пепси-колы»?» [Поляков; 456]. По мысли Ю. Полякова, перестройка так и не стала поворотом в сторону государственности и не ознаменовала собой возвращение к традиционным ценностям. На смену несуразности старого мира приходит нелепость нового, прошлые мифы вытесняются иллюзиями настоящего. Иронично звучит мысль Рената о строящемся новом мире: «Вся ваша гласность вроде стишков Асадова, которые читают бедной девушке пред тем, как боеприпас в казённик дослать» [Поляков; 147].

Смена эпох и разочарование в прошлых ценностях стали порождением духовной пустоты, волны неприятия и отчуждения от государственной и политической жизни, от социального окружения. Крайняя форма такого мышления выразилась в отрицании всего прошлого российского государства: «Можно, наверное, завалить прилавки колбасой и винищем, как в вашем Париже, набить полки книгами, а вешалки – тряпьём. Но куда вы денете этот убогий народ с его рабской историей?» [Поляков; 323]. В диалоге между Скорятиным и Веховым, Гена отмечает, что его собеседник испытывает «кровную ненависть» к своей стране, а тот в шутку отвечает, что и людей можно было бы новых в страну завезти, «нормальных» и «свободных». Одним из явлений, обозначившихся в перестроечное время, по мнению Ю. Полякова, является такая форма отношения к миру и стране, как цинизм. В своих интервью писатель неоднократно заявлял, что обесценивание исторического прошлого, осознание этого прошлого исключительно в негативных оценках ведет к отстранению от него, различным формам эскапизма, что в целом характеризует болезненное состояние современного общества: «В истории любой страны есть страницы и славы, и позора. Все зависит от того, на чем мы будем воспитывать себя и своих детей. Если на страницах позора, мы, как государство, развалимся, нас через 50 лет не будет. Если на страницах славы, как воспитывают и Америка, и Франция, и Англия, и Италия, хотя у них страниц позора было гораздо больше, чем у нас – тогда все будет нормально» [18] https://www.kp.ru/daily/24255/453542/ .

Эпоха 1990-х понимается писателем как время неоправдавшихся надежд и разрушенных иллюзий, как атмосфера разобщенности, когда разрушение становится одним из главных и опаснейших явлений, которое с публицистической остротой отмечает и критикует автор: «В ту пору стало окончательно ясно: в России мечтательная демократия <���…> невозможна в принципе. Это что-то вроде бабской грёзы об идеальном муже, красивом, умном, любвеобильном, богатом и в тоже время верном и моющем за собой посуду. Таких нет в природе, а державу после самопогрома надо восстанавливать. <���…> А как, как восстановишь, если «западнюги» отпраздновали победу в холодной войне и бдительно ждут, когда это недоразумение от Бреста до Курил рассосётся в борьбе за общечеловеческие ценности?» [Поляков; С. 186]. Как борьбу за «общечеловеческие ценности» позиционирует своё выступление в Тихославле Гена Скорятин, оперируя по сути штампами и заблуждениями. Перестройка завершается для героев совсем не так как они ожидали.

1990-е обозначились резкой сменой ценностной парадигмы, когда новым героем времени становятся человек, стремящийся обогатиться любой ценой, прежде немыслимый в качестве положительного типа общественного деятеля, верх и низ поменялись местами. Гена Скорятин замечает различие советского государства и постсоветского: «За аморалку могли бы и с должности попереть. А теперь… Он кивал Исидору, а сам ловил в себе странную новизну, поначалу приписывая её похмельной чудаковатости бытия, но потом понял, в чём дело» [Поляков; 156]. В другом фрагменте повествователь отмечает: «Советской власти, всегда бдительной на предмет морального разложения, оставалось жить года три, хотя хворала она давно» [Поляков; 84]. Для Ю. Полякова 1990-е – это эпоха, когда размываются ценности прошлого, утрачиваются моральные ориентиры, и именно в это время на исторической арене появляются «ломатели»: «В 1990-е понадобились ломатели. Ведь только они могли быстро и весело развалить совок до основания, не задумываясь, не жалея» [Поляков; С. 196]. Автором детально критически описывается тип человека, оказывающегося в центре политической борьбы: «В 1990-е самые энергичные и смышлёные ломанули в бизнес, где за пару лет можно было омиллиониться, если есть связи или наглость, а лучше – то и другое вместе. При рычагах остались косорукие романтики с баррикад да ещё те, кто умел брать взятки и откаты» [Поляков; С. 195]. Авторские рассуждения об эпохе, её природе, об историческом пути России насыщенны яркими образами, полными горькой иронии и даже трагизма, в целом имеют публицистичную направленность. К примеру, образ страны, зависящей от решений политических интриганов, вроде Кошмарика, описывается так: «И огромная страна, кряхтя и скрипя, разворачивается, движимая дуновением твоего коньячного шёпота» [Поляков; С. 186]. В связи с данной идеей интересны размышления писателя о собственной драматургии, высказанные в интервью: «Да, я автор ироничный, считаю, что сочетание комического и трагического помогает автору точнее отразить базовые противоречия жизни, и личной, и социально-политической. Конечно, сочиняя пьесу, вкладывая в уста героя репризную фразу, я рассчитываю на отклик зала и, разумеется, испытываю авторское удовлетворение, когда слышу зрительский смех» [19] http://www.yuripolyakov.ru/publicism/interview/menya-volnuet-mesto-v-serdtsakh-i-umakh-sovremennikov/ . Однако подобные черты характерны не только для драматургии, но и для всего творчества Ю. Полякова в целом, их унаследовал и роман «Любовь в эпоху перемен». Публицистические фрагменты, вписанные в повествовательную ткань романа, нацелены на диалог с читателями, содержат прямое обращение к нему.