Дмитрий Быков - Иностранная литература: тайны и демоны

Монастырь Тамары – это тоже автобиографическая деталь. Ведь Лермонтов большую часть жизни провел все равно что в монастыре – в юнкерском училище, в армии. Это монастырская община, монастырские строгие правила, как бы он ни стремился их нарушить. Все мольбы об отставке разбиваются. Тамара сама просит ее отвезти в монастырь, потому что после гибели жениха не хочет ни за кого замуж. Из этой монастырской среды Демон обещает вывести ее на свободу. Но, по понятиям Лермонтова, эта свобода гибельна, это свобода бездушия. А вот XX век, как это ни странно, как ни парадоксально (и в этом, может быть, главный моральный сдвиг XX века), поместил все чудесное вне добра и зла, наверное, потому, что и добро, и зло в этом веке были одинаково омерзительны. Все сталкивавшиеся в XX веке силы, все этики одинаково убийственны. Нет хорошего хода, нет нравственного поступка. Сдать Францию, пойти на коллаборационистский сговор – отвратительно. Отдать Францию под истребление – еще отвратительнее. Нет моральной правоты, нет моральной санкции ни на один шаг.

Карлсон уводит из скучной этики, из добра и зла в область чудесного – и в этом может быть спасение. Потому что Малыш – это живое и бесконечно трогательное существо, страшно уставшее от правильной жизни («…лучше умереть, чем есть цветную капусту!»), от домомучительницы. Ведь, в сущности, домомучительница не злая, она ничего не делает дурного, но все добро, которое исходит от фрёкен Бок, заранее отравлено. Отравлено ее скучностью, ее мстительностью, отравлено ее неумением понять Малыша. Добро, исходящее от фрёкен Бок, и трезвый разум, исходящий от дяди Юлиуса, – лучше, конечно, сбежать на любую крышу!

Карлсон занимается абсолютно дзенскими методами воспитания, потому что «низведение» и «курощение» – это чистый дзен. Может быть, мода на дзен, которая во второй половине XX века охватила всю западную культуру, – это как раз проявление той усталости, о которой еще Ницше говорил в конце XIX века, усталости от христианской морали. Дзен тоже меняет представление о добре и зле – о скучном добре и скучном зле. Нет добра и зла, а есть великий парадокс: «“Что такое Будда?” – “Палочка для подтирания зада”. “Что такое Будда?” – “Му”. “А как звучит хлопок одной ладони?” – Он долго думал и, наконец, постиг», а что постиг – нам неизвестно. Всегда вопрос, не имеющий ответа, – парадоксальная провокация.

«Низведение» и «курощение» – это абсолютно дзенские методы воспитания, потому что Карлсон не может не эпатировать. И когда Карлсон пишет на стене: «Ну и плюшки! Деньги дерешь, а корицу жалеешь. Берегись!» – он осуществляет самую радикальную программу перевоспитания фрёкен Бок, потому что иначе она не поймет. Нам уже на открытой ладони преподносится связь Карлсона с миром гномов и духов. Не случайно мумия так занимает его воображение: «Моя мамочка – мумия, а отец – гном». Ведь именно в Древнем Египте находим мы корни демонологии. При этом шутки Карлсона, издевательства Карлсона подчеркнуто серьезны, акцентируют мысль, что человек не может охватить разумом своим Вселенную.

Карлсон – ярый противник идей просвещения, потому что самоуверенность просвещения, самоуверенность дяди Юлиуса, который думает, что если у него есть вставные зубы, то и весь мир ему открыт и понятен, – это то, с чем надо проститься. Карлсон любит переодеваться в привидение, и во время своих привиденческих полетов он играет на губной гармонике бесконечно печальную музыку. Так и ждешь, что он, летая вокруг люстры, запоет:

Глядя на летающего над Васастаном Карлсона, Малыш думает: «Маленькое белое привидение, темное звездное небо, печальная музыка – до чего все это красиво и интересно!» Карлсон сродни дохристианскому миру чудесного. Именно дохристианскому, потому что поведение Карлсона глубоко безнравственно и глубоко чудесно.

Я, кстати, не думаю, что поведение Карлсона так уж безвредно, потому что, в конце концов, он взорвал паровую машину, бог весть чем это могло бы кончиться. Он таскает Малыша по крышам, а Малыш может запросто оттуда сверзиться. Он пожирает все, что видит, и представить себе не может, что можно с кем-то искренне поделиться. Но Карлсон незаменим, когда надо сбить с кого-то спесь. Одна из реплик, один из коанов Карлсона (назовем это так) – просто классический дискуссионный прием, которому нечего противопоставить: «“Дядя Юлиус, – проговорил, наконец, Карлсон, – скажи, тебе когда-нибудь кто-нибудь говорил, что ты красивый умный и в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил?” Дядя Юлиус никак не ожидал услышать такой комплимент. Он очень обрадовался – это было ясно, хотя и попытался виду не подавать. Он только скромно улыбнулся и сказал: “Нет, этого мне никто еще не говорил”. – “Не говорил, значит? – задумчиво переспросил Карлсон. – Тогда почему тебе в голову пришла такая нелепая мысль?”» Это безупречный прием. Я не говорю уже о том, что знаменитый вопрос для фрёкен Бок «Ты перестала пить коньяк по утрам, отвечай – да или нет?» тоже придумал Карлсон. Вопрос, на который нельзя дать правильный ответ. Сказать «да» – значит, все это время коньяк хлестала, сказать «нет» – значит, все время его хлестала и продолжаешь. Карлсон – мастер вопросов, на которые нет прямого ответа.

И, конечно, триумф демонизма, триумф Карлсона в XX веке – это реакция на то, во что превратил планету век девятнадцатый, с его антагонизмами, с его просвещением, с его противостоянием дурного зла и дурного добра. Карлсон-демон – это попытка выйти в мир каких-то новых сущностей, в мир счастливого свободного, хулиганского воображения. И Карлсону, как и всем демонам, присуща по крайней мере одна высоконравственная черта: Карлсон не сдает своих. Он произвольно, без всяких критериев выбирает этих «своих», правда, прилетает только к тем, в ком видит некоторую простоватость, лоховатость. Потому что Малыш – идеальный объект для эксплуатации. Помните диалог про два засахаренных ореха? «Кто берет первым, всегда должен брать то, что поменьше», – предупреждает Карлсон и тут же хватает большой. Малыш мрачно говорит: «Можешь не сомневаться, я бы взял меньший». А Карлсон: «Так что же ты волнуешься? Ведь он тебе и достался!» Это тоже коан своего рода.

Карлсон, разумеется, эгоист, эгоист жестокий. Надо просто помнить, что общение с эгоистами – лучшая школа альтруизма, как это ни печально; но что Карлсон своим эгоизмом воспитывает добрых и заботливых детей – это безусловно. Ведь чтобы воспитать заботливого ребенка, нужно все время жаловаться, все время говорить о том, как глубоко ты болен, как должен тебя спасти «приторный порошок» системы «Карлсон», но быть при этом таким обаяхой, которого хочется спасать. Убежден, что, если бы Карлсон был сущим ангелом в своих манерах, Малыш, как все дети, очень быстро, как газ, занял бы весь предоставленный ему объем и стал бы эксплуатировать Карлсона. С этой точки зрения Карлсон ведет себя абсолютно безупречно.