Макс Пембертон - Доверьтесь мне. Я – доктор

Несколько дней после смерти Джорджа Молли просидела на насесте, где обычно наслаждалась солнышком, но затем, видимо, осознав, что кот, где бы он ни был, больше не придет, она перестала его ждать и, как гласит легенда, отправилась умирать от разбитого сердца посередине газона. Куры, конечно, не могут похвастаться репутацией интеллектуалок, но история о Молли и ее разбитом сердце вошла в семейные анналы; ее рассказывали на бесчисленных вечеринках, хотя, конечно, не тогда, когда к столу подавали куриные ножки (из соображений пиетета).

Я вспомнил эту историю сегодня утром, стоя в отделении, где мы осматривали мистера Томаса, госпитализированного после сердечного приступа. Также у него наблюдались все симптомы депрессии. Мистер Пайк начал объяснять мистеру Томасу, что тот достаточно поправился и может отправляться домой, но мистер Томас вдруг залился слезами. Его жена умерла 8 месяцев назад. Он не видит смысла жить дальше.

– У меня сердце разбилось, когда она умерла, – говорит он, вытирая глаза, – наверное, из-за этого я тут и оказался.

Я поспешил бы ему возразить, если бы не информация, которой поделился со мной доктор Пайк примерно неделю назад. Он сказал, что в первый год после смерти одного из супругов у второго на 70 % повышается риск сердечного приступа, а смертность возрастает на 40 %. Судя по всему, от «разбитого сердца» действительно можно умереть.

Поначалу это показалось мне невероятным. Как может психологическое переживание, например скорбь, привести к физическим последствиям, например – сердечному приступу? Однако наш разум гораздо влиятельней, чем принято считать. В медицине отчетливо просматривается тенденция делить все феномены на физические или психологические, отрицая связь между ними. Однако случай мистера Томаса такое деление наглядно отрицал. Пожалуй, пора врачам начинать подходить к пациентам с более холистических позиций.

После осмотра мистеру Томасу выписали в дополнение к сердечным лекарствам антидепрессант и назначили психологическое консультирование для облегчения переживания утраты.

Мы попрощались, обход завершился, и я, направляясь обратно в ординаторскую, прошел мимо буфета, чтобы глянуть меню. Куриные ножки с картошкой. Ну нет. Пожалуй, возьму лазанью.

Среда, 24 марта

Крепко сжимаю голову руками. Только не еще один пациент! Смотрю на часы: я должен был уйти 2 часа назад.

– Прости, Макс, его только что перевели из хирургии. Он поступает в твое отделение. Но там ничего сложного. Нападение, сломанная рука и травма головы. Он тут просто для реабилитации. И надо будет определиться, где ему жить после выписки, – говорит Рашель.

Я глубоко вздыхаю. Еще один старый и больной пациент вдобавок ко всем остальным.

Открываю его карту. Мистер Морис Голдблатт, 82 года. Результатов анализа крови в карте нет, поэтому я их распечатываю и злобно заталкиваю под обложку, а потом отправляюсь на осмотр. Там, в боксе, на краю кровати, с повязкой на левом глазу, царапинами на лице и груди и огромным синяком через всю щеку сидит Морис. Наш Морис – тот человек, который, с тех пор как умерла его жена, неофициально убирал в докторской дежурке. Морис, на которого 2 недели назад напали какие-то придурки, украв всю пенсию и его велосипед.

– Здравствуйте, доктор. Очень жаль, что все так вышло. Честно, мне гораздо лучше, – начинает он, едва меня увидев.

Я чувствую себя ужасно от того, что никто из нас не знал, что он попал в госпиталь, не говоря уже о том, через что ему пришлось пройти. А еще я страшно разъярен, потому что он пострадал от рук каких-то гадов, которые понятия не имеют, насколько это добрый, безобидный и непритязательный человек. Им все равно. Но ведь и мне только что было все равно. Я воспринял Мориса просто как очередного пациента, которого должен оформить; как еще один номер, который должен вычеркнуть из своего списка.

Четверг, 25 марта

Сегодня утром я рассказал про Мориса Льюису, и к обеду он развил бурную организационную деятельность. В дежурке появился плакат с просьбой о пожертвовании на подарок «к выздоровлению», а на кофейном столике – открытка, которую все мы должны были подписать. Кстати, пакетиков с чаем там не было: только сейчас мы осознали, что это Морис нам их приносил.

– А я думал, они бесплатные, от больницы, – пробормотал Барни, когда мы пришли к этому выводу.

Подозреваю, что Барни, с учетом его аристократического происхождения, вообще многое считает бесплатным.

Нападение на Мориса объясняло также отсутствие в дежурке свежих газет и молока. И мусор ведь тоже никто не выносил. По сути, без него дежурка перестала функционировать. На смену порядку пришел хаос.

Пятница, 26 марта

Доктор Палаши и Максина снова ссорятся.

– Теперь он куда-то задевал таз и грудную клетку, – возмущается она, пока я ползаю по полу в поисках снимка, который заказывал для одного из своих пациентов.

– Я их не терял! – кричит он из своего кабинета.

Максина закатывает глаза и шепчет:

– Терял, точно!

Доктор Палаши продолжает настаивать на своей невиновности, но она его реплики игнорирует.

– Ну ничего, скоро они перестанут теряться, – сообщает она.

– В каком смысле? – спрашиваю, стоя на коленях на полу и перебирая следующую кучу.

– У нас компьютеризование, – торжествующе заявляет Максина.

Я не уверен, что это правильное слово, но в целом понимаю, о чем идет речь.

– То есть вы переходите в цифровой формат?

Глаза ее загораются.

– Да-да, цифрофикация. Во всем отделении. Больше никаких снимков на пленке, все только в компьютерах. Снимки будут попадать в какой-то компьютерный чип, – туманно объясняет она.

Подозреваю, что Максина не до конца представляет себе описанную технологию. Также мне интересно, понимает ли она, что вот-вот лишится работы: отказ от снимков на пленке означает, что их больше не придется разбирать и регистрировать. Деятельность, которой она посвятила столько лет, больше не потребуется.

– Кстати, меня отправляют на какие-то курсы, чтобы я научилась, как обращаться с новой компьютерной системой… То есть, я заходила в этот… – она запинается, – ты знаешь, в этот…

– В Интернет! – выкрикивает доктор Палаши из своего кабинета.

– Ну да, точно, в Интернет. Мне дочка показала. О, это потрясающе, – говорит она, восторженно тряся головой.

– Ох уж эти луддиты! – следует ответ из безопасного укрытия врачебного кабинета.

Ухожу, оставляя их вдвоем. Возвращаясь по коридорам к себе в отделение, я думаю о том, как натиск современных технологий может сказаться на Максине, живом анахронизме цифровой эпохи. Возможно, вместо того, чтобы перекрикиваться через дверь, она будет слать ему электронные письма.