Рене Претр - Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Худшая из развязок.

Худшая из катастроф — когда мозг рушится на эту ужасную «ничейную землю», на эту грань, где уже нет жизни, но и смерти еще тоже нет. В это растительное состояние, которое может тянуться бесконечно. Для меня лучше ребенок, который не выжил во время одной из наших операций, чем ребенок, который получил тяжелую инвалидность, настолько серьезную, что жить в полном смысле слова он уже не сможет. А сейчас я знал, какое страшное увечье нанесено Робину — мальчику, которого ожидала бы счастливая, во всяком случае нормальная жизнь, а теперь, из-за нас, у него будет лишь мрачное и ущербное существование.

Это горечь моей профессии.

Я вернулся в свой кабинет, вышел через него в сад и прислонился к стволу дерева. Было уже поздно, темнота окончательно поглотила красные отсветы заката. Мои коллеги уже ушли, и я чувствовал себя по-настоящему одиноким.

Конечно, я опасался этого исхода. Я пытался заклясть его, убеждая себя, что удача, которая столько раз улыбалась мне в подобных случаях, не ускользнет и на этот раз, когда я так в ней нуждался.

Бремя было слишком тяжело. У меня больше не хватало сил, и я достал телефон и позвонил Доминик. Именно она часто была моей самой надежной опорой в реальности моей профессии. Мне нужно было услышать доброжелательный, но вместе с тем критически настроенный голос, способный судить о моей работе. Ее должность анестезиолога-реаниматолога дает ей особую высоту, с которой она может оценивать действия хирурга. Она может быть предельно резкой, если операция была сделана плохо, и именно эта объективность, на которую почти не влияет дружба, придает такую ценность ее суждениям. Удивительно, но я очень редко искал такой поддержки у родных. Я никогда не посвящал семью в мои дела на работе, отделив профессиональную жизнь от личной. Они догадывались о моих страданиях — по моему молчанию, раздражительности, унынию. И, хотя они всегда были рядом со мной, зная мою резкость в подобные моменты, они лишь изредка пытались меня расспрашивать.

— До, сканер показывает рассеянные повреждения. Парень уже по-настоящему не проснется.

— Я знаю.

— Я больше не могу, как же паршиво, слишком паршиво для него. Честно говоря, возникает вопрос, зачем я вообще занимаюсь этой работой.

Она поняла меня без лишних слов:

— Так, Рене, а сейчас успокойся. Ясно?

И, через несколько секунд:

— Ты прекрасно знаешь, что итоги подводят не после одного неудачного дня, а в конце всего года.

Этот разговор у нас уже случался и раньше, но, хотя я и знаю эту песню наизусть, сегодня мне нужно услышать ее еще раз.

— Ты прекрасно знаешь, что все остальные операции ты сделал блестяще. Смотри на вещи немного прагматичнее! Конечно, с этим мальчиком все ужасно, но это один провал, а скольких ты каждый день вытаскиваешь?

И еще она добавила:

— Не зацикливайся на единственном сломанном дереве. Посмотри, вокруг целый лес стоит. И все благодаря тебе.

Поговорка гласит: «Время лечит любую боль». Может быть. Но со стороны ее автора было бы очень мудро уточнить, сколько нужно этого самого времени. Если этот срок растягивается на всю жизнь — а у Робина это вполне может быть именно так — значит, мудрец ошибся: есть боль, которая не проходит никогда.

Что касается меня — да, время уже начало истачивать воспоминания, хотя злополучная дата этой операции осталась в памяти навсегда. Когда она снова возникает на календаре, отдельные сцены снова не дают мне покоя. Я напрасно пытаюсь выключить этот фильм, тот двухминутный эпизод, когда началась катастрофа. Передо мной опять возникает та аорта. Я снова зашиваю разрез. Кажется, все спокойно, под контролем. И все же я знаю, что именно здесь через час случится непоправимое. Затем неизменно вспоминается спор с родителями за два дня до операции. Невыносимо. Всякий раз я трясу головой, пытаюсь переключиться, порой даже издаю крик отчаяния, лишь бы изгнать из памяти эту сцену, потому что я знаю, что бессилен изменить ее ход и облегчить страдания, которые за ней последовали. Это горечь моего ремесла. Его шум и ярость.

У меня было много успехов до и после того злосчастного дня, в том числе и блистательные победы, отмеченные небесами, которые вознесли меня в райские кущи. Это благодать моего ремесла. Его величие и блеск.

Час подведения итогов для меня еще не пробил, но стрелки уже прошли большой путь. И все же я уже ловил себя на том, что оглядываюсь на мой труд, чтобы увидеть его в развитии, а может быть, чтобы убедиться в том, что его контуры, которые неизменно становятся все отчетливее, образуют прекрасный ансамбль. Благодать и горечь сосуществуют. В моей профессии царит благодать, которая вознесена еще выше склонностью нашей памяти все окружать ореолом легенды. Она преобладает. Но там есть и горе. Грубые, раздражающие, острые мазки. Диссонирующий скрежет в этой прекрасной гармонии, который напоминает о реальности — а она может быть жестокой. Горе воскрешает в моей памяти призраки. И тогда я понимаю, что, как император Август на склоне лет, окидывая взором пространства завоеванной им империи, не мог утешиться после потери своих легионов в Германии, так и я, когда придет время, не смогу утешиться после несчастья с Робином — и еще с несколькими пациентами. Я не смогу утешиться после этих двух роковых минут, когда все полетело в пропасть, двух роковых минут, разбивших эту жизнь.

Безвозвратно.

Женева, Цюрих, Лозанна

1990–2015

Иногда бывает шум.

Как сегодня.

Пронзительный, диссонирующий, резкий.

В их голове.

У них обоих — они просто уничтожены.

Он скорчился в углу кабинета.

Она уронила голову на стол, спрятав лицо в скрещенных руках.

И в наших головах тоже шум.

У меня и у коллег.

Мы застыли на стульях, не зная, что сказать, не зная, что сделать, чтобы вернуть их в реальность.

Ее отрывистые короткие стоны то и дело разрезали тишину.

— Я должна была ее послушать. Она не хотела идти на операцию.

Новый взрыв рыданий.

Чтобы немного успокоить их совесть, я несмело произнес:

— Мы должны были сделать эту операцию. Вам не в чем себя упрекать. Это было необходимо.

Этот шум, этот крик вызвала она, их малышка. Она уже отметила четвертый день рождения. Да, она все еще была немного синюшной, но в ней так и искрилась жизнь. Шалунья и егоза, она никогда не сидела на месте. Она завладела всем пространством в семье, ее присутствие было ярче, а достававшееся ей внимание больше, чем у брата и сестры. И при этом она появилась на свет всего с одной половиной сердца, и ей сразу же после рождения пришлось выдержать первую сложную операцию. Коррекция таких половинных сердец требует трех вмешательств: два в первые месяцы жизни, последнее немного позднее, после двух лет. Риск при этих операциях неравномерен: он очень велик во время первой операции, средний — для второй и небольшой — для третьей. Сегодня, в какой-то степени против всяких ожиданий, именно во время последней операции, наименее опасной, что-то пошло не так. Хотя операция вроде бы прошла хорошо, и вначале мы сообщали родителям скорее хорошие новости. Но девочка не просыпалась. Утром ее зрачки начали расширяться, потом перестали реагировать на свет — крайне тревожный признак. Сканирование подтвердило появление очень опасного отека мозга. Через несколько часов пришлось признать очевидное: при таком патологическом развитии ситуации, которое мы не могли остановить, ее мозг, продолжавший опухать, больше не получал кровоснабжения. И теперь он умер. Малышка умерла.