Рене Претр - Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

Я с трудом вытащил себя из постели — суставы одеревенели, затылок, спину и ноги ломило. Конечно, та поза, в которой я находился во время спасательной операции в интенсивной терапии — стоя у широкой койки, а не узкого стола — была неудобна для спины, позвоночник был изогнут под немыслимым углом. И, распрямляясь сегодня утром, я дорого платил за это неправильное положение.

Противостояние в моем мозгу возобновилось.

Были все основания надеяться на лучшее. Сердце Робина все время продолжало качать то небольшое количество крови, оставшееся в организме, и Природа, конечно же, правильно расставила приоритеты: вся эта кровь направилась к мозгу. Совсем незначительный приток крови может поддерживать жизнь в нейронах в течение двадцати-тридцати минут. «Вспомни Нью-Йорк, Рене, вспомни Нью-Йорк»: там мы реанимировали истекающих кровью жертв уличных разборок по тридцать-сорок минут, при едва уловимых показателях давления. Кровь была так разбавлена нашими вливаниями, такая светлая, что уже теряла свою шелковистую консистенцию, плотность и яркую окраску, которые и составляют ее силу. И, несмотря на это, если натянутая до предела ниточка, на которой держалась их жизнь, не рвалась, некоторые из них выживали.

Но снова, исподтишка, сквозь прекрасное восхваление надежды пробивался этот диссонирующий голос: долгие двенадцать минут!

Я вошел в больницу через отделение реанимации и направился прямиком к Катарине:

— Как прошла ночь?

— Очень стабильно. Никаких проблем с давлением, через дренаж кровотечения нет. Подождем до завтра и уберем наркоз. Но сначала повторим МРТ, чтобы убедиться, что не появилось отсроченных повреждений.

Во время традиционного кофе перед оперблоком атмосфера царила сдержанная, но не мрачная. Что касается меня, из приличия я улыбался шуткам, но мысли мои были далеко. Прежде чем отправиться в операционную, я зашел в кабинет и заставил себя сделать несколько упражнений на гибкость, чтобы размять спину и расслабить еще сведенные мышцы.

К счастью, сегодняшние операции были не слишком сложными, и мой ум за работой был свободен, покорен, без навязчивых мрачных мыслей. Когда я закрыл грудину второго пациента, которого оперировал в UniversitätsSpital, было уже семнадцать часов.

Дома вечер проходил не так мрачно. Ночью спалось лучше, во всяком случае, я смог частично восстановить силы. Только осталась тяжесть в затылке ранним утром, которая прошла, стоило немного потянуться.

В реанимации все было спокойно. Идет второй день после драмы и отправки мозга на передышку. Все было готово, чтобы сделать повторное сканирование, вероятно, убрать наркоз и дать Робину проснуться.

Моя первая операция закончилась чуть за полдень. Закончив с ней, я отправился в отделение интенсивной терапии, и на сердце у меня было неспокойно, так как я знал, что вердикт уже ясен. Возможно, даже подписан.

Катарина ждала меня.

Увидев меня, она опустила голову и прошептала, почти как тайну:

— Сканер показывает рассеянные поражения.

И больница рухнула в бездну.

Рухнули все мои красивые утешительные теории. Ужасная катастрофа: Робин на всю жизнь останется инвалидом, причем с одной из тяжелейших проблем — повреждением головного мозга.

Потрясенный, оглушенный, я рухнул на стул.

— Черт, было бы чудом, если бы он выкарабкался без потерь.

После долгого молчания:

— Где именно?

— В области коры. Они связаны с недостаточным кровотоком в течение слишком долгого времени.

Это она могла бы и не напоминать, я точно знал, что чем вызвано.

— Ах, черт. Вот же влипли! Что думаешь делать?

— Посмотрим все-таки, в каком состоянии он проснется. Отека почти нет, ждать уже незачем.

— А родители?

— Я с ними поговорю.

— Да, пожалуйста. Я с ними увижусь после тебя. Но, Господи, как это все будет тяжело! Подумать только, как настойчиво я их подталкивал к этой операции. Оправданий мне нет.

— Были обоснованные показания, Рене, мы все были за операцию, не ты один.

— Да, операция была оправданна, но и не обязательна. Та самая «серая зона». Для нас она темно-серая, для мамы светлее. Она хотела еще подождать. Проклятье! Если бы только я ее послушал.

Как заключенный, которому вдруг вынесли приговор, я отправился в операционный блок с тяжелым сердцем, ссутулившись, тяжело волоча ноги.

К счастью, операция во второй половине дня была не очень сложной. И что парадоксально — теперь мне было необходимо оперировать. Мне нужно было что-то делать, что помогло бы мне, хотя бы частично, на время, выйти из того оцепенения, которое овладело мной. Мой онемевший мозг реагировал на поступавшие сигналы верно, но с большей инерцией. Я замедлил движения, задал себе непривычный ритм, чтобы компенсировать возросшую задержку. Операция проходила как-то механически, словно в исполнении робота, как будто из нее убрали одну составляющую — разума и рассуждения. Я сам завершил операцию, вплоть до кожных швов: бессознательно я оттягивал момент, когда нужно будет встретиться с родителями Робина.

Наконец, совершенно обескураженный, я позвонил Катарине:

— Как у вас дела?

— Они просто раздавлены.

— Могу я с ними встретиться? У меня в кабинете?

— Лучше сам приходи сюда. Во всяком случае, ты будешь не один.

Я отправился туда, еще более подавленный, чем раньше. Оба были там, рядом со своим сыном, который все еще спал. Мать кипит гневом, у отца потухший взгляд. Мне трудно было смотреть им в глаза, настолько я чувствовал себя виноватым. Я не знал, что сказать, с чего начать. Как-то неловко, чтобы прервать это гнетущее молчание, я рискнул произнести пару банальностей бесцветным языком политиков.

— Наши опасения, к сожалению, подтвердились. Робин пострадал от кровотечения, которое вызвало асфиксию мозга.

Диалога не вышло. Масштаб драмы лишил его резонатора, который задерживает слова, наделяет их весом, посылает дальше, сталкивает, заставляет звучать. Мои реплики немедленно гасли в этой огромной пустоте и бесследно распадались. Да я и сам играл неискренне, пытаясь как-то заклясть слишком гнетущий момент. Я смущенно бормотал что-то неубедительное вроде того, что еще рано оценивать тяжесть повреждений, что всегда возможно восстановление. Даже если это так, в глубине души я точно знал, что прогноз для их сына останется неутешительным.

Мои лицемерные речи вывели мать из себя, сдержанность изменила ей, и она накинулась на меня с упреками за то, что я заставил ее согласиться на эту операцию. В ее глазах сверкал гнев, вытеснивший отчаяние. Я не спорил с ней, просто дал ей выплеснуть всю накопившуюся горечь, все упреки, всю боль. Когда поток иссяк, я пробормотал какие-то невнятные извинения и робко протянул руку, которую она все же пожала, как и отец, по-прежнему ошеломленный. И я ушел, мучимый стыдом.