Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

Из Новосибирска:

«…С большим интересом мы, сотрудники кафедры общей гигиены Новосибирского мединститута и Института для усовершенствования врачей, прочли Вашу книгу. Долго её обсуждали. Всем нам, во главе с заведующим кафедрой профессором Пулькис В. А., она очень понравилась. ‹…› Хочется искренне поблагодарить Вас за то удовольствие, которое получаешь, читая её. К сожалению, мы лишены возможности купить в личное пользование книгу. Всемерные усилия не увенчались успехом… Это побуждает обратиться с просьбой, если у Вас имеется к тому возможность, послать один экземпляр наложенным платежом. Иметь Вашу книгу желают все мои товарищи. Н. В. Михайлова».

Из Свердловской области:

«От имени коллектива 32 врачей, работающих на крайнем севере Урала, среди которых много Ваших учеников, обращаюсь к Вам с просьбой дать указание о высылке для нас наложенным платежом Вашей книги „Удлинение жизни и активная старость“. Все наши попытки получить эту книгу оказались безуспешными. А. Шапиро».

«Окажите содействие в получении книги „Удлинение жизни и активная старость“», — писал зав. статистическим кабинетом Куйбышевского областного Института охраны материнства и младенчества.

«Обращаюсь с просьбой помочь получить Вашу книгу. До наших уральских мест она не дошла. Книга эта очень нужна. Город Молотов, проф. Ершов Г. Ф.».

Такая же просьба содержалась в письмах Г. М. Желябовского (Саратовский Мединститут), заведующего кафедрой организации здравоохранения В. М. Зайцева (Ижевский Мединститут), профессора А. Г. Хмаладзе (Тбилиси), профессора И. М. Булаева (Куйбышевский Мединститут), доцента Киселёва (Москва) и многих, многих других медицинских работников.

В послевоенные годы с особой остротой нарастал разрыв между общепризнанными элементарными требованиями больничной гигиены, вошедшими в советское санитарное законодательство, и всё более низко падавшим уровнем фактического больничного благоустройства, всё более ярко выступавшим отрицанием хотя бы минимальных гигиенических нормативов в устройстве и повседневном содержании больничных учреждений.

При изучении материалов проведённой в Ленинграде и в Ленинградской области паспортизации больничных учреждений, можно было убедиться, что только как очень редкое исключение встречается соблюдение элементарного требования обеспечения в палатах минимума в 7–8 кв. м на одну кровать. Обычно же скученность в палатах достигает такой степени, что на одну кровать приходится в среднем всего лишь 4 кв. м, а в очень многих больницах и того меньше. Такое попрание требований больничной жизни приучает и врачей, и весь персонал по уходу за больными, и, что всего хуже, — и студентов-практикантов, к полному пренебрежению к созданию санитарно-гигиенической обстановки для больных, этой основы всего профилактического направления.

К полному забвению приходит среди лечащих врачей с такой убедительной простотой сформулированное ещё в 1876 г. в книге Е. А. Осипова «Об устройстве сельских больниц» положение: «Когда речь ведётся об устройстве лечебниц, сама собою должна разуметься гигиеническая обстановка для больных, за которой остаётся гораздо большая целительная сила, чем за медикаментами».

Анализ материалов больничной паспортизации в 1947 г. показал мне неотложность самой серьёзной борьбы с игнорированием больничной гигиены в клиниках и больницах. Вопрос этот постоянно волновал меня.

Помимо докладов в Научно-методическом бюро санитарной статистики, я сделал доклады о разрыве между требованиями гигиены и фактическим положением дела в больницах в ленинградском отделении Гигиенического общества, а затем на расширенном заседании Учёного совета ГИДУВа. Однако написанная мною статья на эту тему, посланная в редакцию «Врачебного дела», после долгих проволочек была возвращена по цензурным соображениям (с требованием исключить из неё фактические данные о разрыве между требованиями гигиены и положением дел в больницах). Каждый семестр я тщательно готовил и проводил общеинститутские лекции в ГИДУВе (для всех циклов) о значении и содержании гигиены больничного дела. Меня радовали проявления у моих слушателей понимания и интереса к созданию в больницах гигиенической обстановки.

В связи с подготовкой к новому изданию книги об удлинении жизни я вновь с удовольствием перечитывал одну из наиболее умных старых книг о старости — Ревейля. Его глава о нервной системе и органах высшей нервной деятельности очень созвучна экспериментально подтверждённому учению И. П. Павлова о центральной нервной системе, о коре головного мозга как органе выработки условных рефлексов, при посредстве которых устанавливаются временные связи организма с постоянно меняющейся внешней средой, с которой он составляет единство, черпая из неё всё необходимое для существования. Рецепторы, анализаторы, афферентная и эфферентная система — это то, что Ревейль называет системой «соотношения организма с внешней средой, со всем окружающим миром, в котором мы погружены». Меня занимал вопрос, знал ли И. П. Павлов и знают ли его сотрудники книгу и взгляды Ревейля?

В связи с моей сосредоточенностью на вопросах долголетия, у меня живой интерес вызвало в феврале 1947 г. письмо Ольги Авксентьевны Матюшенко (дочери Авксентия Васильевича Корчака-Чепурковского) об исполнении ему 90 лет. Вся его деятельность, как видного участника Пироговских съездов, организатора санитарного бюро в Бессарабской губернии и украинского гигиениста в советский период, протекала у меня на глазах и вызывала всегда большой интерес. Я сделал доклад в Научно-методическом бюро санитарной статистики о Корчаке-Чепурковском и его работах, и Бюро послало приветствие по поводу его 90-летия. Мне было приятно потом узнать, что это приветствие и моё личное дружеское письмо доставили удовольствие уже в то время оторванному от общественной работы юбиляру.

Как о невероятном курьёзе, совпавшем по времени с моим докладом о 90-летии Корчак-Чепурковского, упомяну, что один из слушателей моего доклада рассказал, будто бы в «Кабинете возрастной патологии» при Отделе судебно-медицинской экспертизы Ленгорздрава в то время был подтверждён случай вдвое большего, чем у Корчак-Чепурковского, долголетия, а именно — подтверждён возраст в 175 лет некоего Лемана. Было поразительно, что подобная явная нелепость совершенно пассивно повторяется, не вызывая возмущения. Я попросил из Отдела судебно-медицинской экспертизы подлинное дело и из него сделал извлечение о Михаиле Лемане, просившем удостоверить его возраст в 175 лет на основании пометки в его паспорте о дате его рождения в 1772 году. Эксперт установил, что проситель имеет признаки очень пожилого возраста (облитерацию капилляров, складки и морщины), во всяком случае, более, чем 90 лет, а потому, сделал он вывод: нет оснований отрицать правильность записи о годе его рождения в 1772 г… Я был возмущён этой нелепой, бессмысленной легендой. Познакомившись с Леманом лично, я записал свои впечатления в дневнике: