Джеймс Маккол - Лицо по частям. Случаи из практики челюстно-лицевого хирурга: о травмах, патологиях, возвращении красоты и надежды

Я стал переживать, не возникли ли с ее лечением какие-то проблемы, про которые мне либо не сообщили, либо я сам о них забыл, однако Андреа сказала, что мы просто пойдем с ней попрощаться.

Итак, мы пришли в палату, где застали Кэтлин в окружении родных, включая сыновей и внуков. У меня состоялся мой последний разговор с ней – и не существует более подходящего момента задуматься о смерти и загробной жизни, чем рядом с пациентом, который вот-вот умрет. Несмотря на обилие вокруг людей и всевозможной аппаратуры, в палате внезапно стало очень тихо. Я остро почувствовал все, что меня окружает: серые стены с высоким потолком, запах антисептика в носу (отличавшийся от того, который царил в интенсивной терапии), писк и легкий свист аппаратуры, а также родных Кэтлин справа от меня. Сама Кэтлин была прямо передо мной и напряженно на меня смотрела. Она казалась необычайно хрупкой миниатюрной дамой, плавающей в море белоснежного постельного белья, поверх которого лежали ее руки.

Когда сидишь рядом с пациентом, который вот-вот умрет, естественно задумываться о смерти и ярко воспринимать все, что тебя окружает.

Мне снова пришлось задать ей все те же вопросы, чтобы окончательно убедиться, что она полностью осознает последствия своего решения, что она в последний момент не передумала и четко понимала, что, когда мы отключим аппарат искусственного дыхания, она начнет задыхаться.

Из-за трахеостомии она не могла говорить, однако кивала или записывала свои ответы на миниатюрной маркерной доске. Она написала, что все понимает и все равно хочет поехать домой.

– Мы переживаем, что вы не выживите, если сделаете это, Кэтлин.

– Я знаю, – написала она. – Все в порядке.

Я посмотрел на членов ее семьи, и хотя они, как и следовало ожидать, были в слезах и печали, они ясно дали понять, что исполнят ее волю.

Кэтлин всегда вела себя довольно бесцеремонно, частенько закатывая глаза в ответ на то, что говорили ее родные или медсестры, и, как бы поразительно это ни было, она продолжала вести себя так и сейчас, в этот мрачный момент. Я взял ее руки в свои и сказал:

– Что ж, Кэтлин. Думаю, вы приняли весьма разумное решение, и мы, так или иначе, обязательно доставим вас домой, хотя вполне вероятно, что вы этого уже не увидите. Вы понимаете это?

– Я понимаю, – написала она.

Мне нечасто доводится держать руки человека, которому предстоит через несколько минут умереть, и мне было крайне тяжело сдержать свои эмоции. Тем не менее я должен был играть свою роль сильного, решительного человека, способного внушить немного уверенности ей и ее семье. Разговаривая с ней, я был вынужден несколько раз делать паузу, чтобы не дать своему голосу надломиться. Напоследок я ей сказал:

– Хорошо, тогда до скорого.

Я переживал по поводу реакции близких на решение Кэтлин и ее неизбежную смерть, однако они были чудесными, любящими родственниками, которые заботились о ней и желали ей лучшего. Как бы они ни горевали, раз она решила, что с нее достаточно и она хочет уйти, они смирились и поддержали ее право выбрать, когда и как ей умереть.

Согласно моему опыту, тяжелее всего приходится в подобных ситуациях с теми, кто годами не виделся с умирающими родственниками. Они приходят к ним в палату и, терзаемые чувством вины из-за того, что не приложили особых усилий, чтобы повидаться с ними, пока те были живы, произносят обличительные речи в адрес врачей и хирургов. В данном случае ничего подобного не было. Мы разделили с семьей Кэтлин их печаль, однако понимали, что она этого хотела и что мы сделали все возможное, сначала чтобы спасти ей жизнь, а затем чтобы сделать ее смерть как можно более спокойной и безболезненной.

Персонал отключил Кэтлин от аппарата искусственного дыхания вскоре после того, как я покинул ее палату, и, как мы и боялись, до дому она не добралась. Она мирно скончалась, так и не покинув больницы, в окружении своей семьи. Достойная смерть. О том, что она умерла, мне рассказала Андреа посреди моего напряженного приемного дня в клинике, и я прервался на несколько мгновений, чтобы поразмыслить о случившемся.

Позже в тот день мы с ординаторами обсуждали принятое решение и проведенное лечение. Я спросил их: «Вы когда-нибудь задумывались, что нас ждет потом? Кэтлин теперь это знает». Мы поговорили еще немного, затронув тему эпикуреизма («Я не был, я был, меня не будет, мне все равно») и другие мировоззрения: католицизм, в котором меня воспитывали с детства, с его представлениями об аде (на создание которого, как мне всегда казалось, пришлось бы приложить слишком много усилий), чистилище и рае, реинкарнацию в индуизме и ислам. В больнице, в которой мы находились, разговаривали на 163 разных языках, и здесь работали приверженцы множества разных религий. Мою грусть от того, что ее лечение в итоге оказалось неудачным, смягчало осознание, что для нее все в итоге закончилось хорошо: она умерла, постепенно теряя сознание, в кругу своей семьи, а не задыхаясь, в крови и с мучительными болями.

Это была очень сложная ситуация, однако я был абсолютно убежден, что мы сделали для нее все, что могли, и что операция была правильным решением. Даже если бы Кэтлин смогла дойти до стадии химиотерапии и лучевой терапии, они бы все равно привели ее к смерти или серьезным негативным последствиям для здоровья. В итоге она умерла спокойно и достойно. Родные Кэтлин исполнили ее волю и забрали после смерти домой, где ее тело пролежало всю ночь под присмотром семьи. Она была чудесной женщиной, которая слишком устала и решила, что с нее хватит и что ее время пришло.

В каждой больнице проводятся собрания, на которых обсуждают результаты лечения пациентов, чтобы извлечь урок и усовершенствовать помощь в будущем.

Собрания по вопросам заболеваемости и смертности, или «собрания, посвященные хирургическим событиям с негативными последствиями», как мне порой хочется их переименовать, проводятся в каждой больнице. Предполагается, что мы будем обсуждать на них наших пациентов, говорить о том, что в их лечении прошло как надо, а что нет, чтобы извлечь урок и усовершенствовать оказываемую нами помощь в будущем. Именно так все и происходит в большинстве больниц, однако, к сожалению, есть парочка, где эти собрания превращаются в соревнования по забрасыванию гнилыми помидорами. Это объясняется кардинальным различием позиций консультантов и старших врачей. По сути, одни руководствуются девизом «cui bono», что буквально переводится как «в чьих это интересах», в то время как других, работающих в учреждениях, где преобладает частная практика, интересуют только деньги.

В учреждениях, где не принято поддерживать друг друга, врач, у пациента которого возникли осложнения, может быть раскритикован и высмеян коллегами, в то время как на самом деле собрания по вопросам заболеваемости и смертности призваны стать местом, где процесс лечения обсуждается совместно во взвешенной и участливой манере. Можно ли было этого избежать? Не было ли что-то упущено? Что можно сделать иначе в следующий раз? И так далее.