Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Месяц стоял за деревьями уже низко, но все вокруг, насколько хватало глаз, было еще ясно видно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятников ее узорно пестрело в прозрачной тени (7; 38).

Месяц, как и Сириус, уравновешивает разрозненные картины, события, времена и пространства рассказа. Бунин был чрезвычайно внимательным наблюдателем небесных светил, их образы исследованы буниноведами довольно подробно [268]. Не повторяясь, укажем лишь на ту же самую звезду в «Жизни Арсеньева»:

…где белеет, серебрится широко раскинутое созвездие Ориона, а ниже в светлой пустоте небосклона, остро блещет, содрогается лазурными алмазами великолепный Сириус, любимая звезда матери (6; 100–101) [269].

Этот отрывок намечает еще на одну линию схождения «Позднего часа» с романом, добавляя к коннотатам «женского» еще и компоненты материнского, семейного, родственного («Да и у меня все умерли, и не только родные, но и многие, многие, с кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь» (7; 39–40)). Весь рассказ целиком, а не только его последняя, кладбищенская сцена, – уплотненный концентрат элегических тем, самым непосредственным образом соотнесенных с рассказчиком, с его судьбой, семьей, близящейся к концу жизнью.

В описании кладбища можно обнаружить несколько сильных приемов, которые воспринимаются совместно и организуют такой финал, перед которым нивелируется и под который «подстраивается» все предыдущее содержание рассказа. Кроме Сириуса, внимание останавливает надгробный камень: «передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене» (7; 43). Слова «удлиненный», «узкий» синонимичны эпитетам траурного портрета героини, ее «длинному, стройному» платью, «тонкому стану» [270]. Благодаря сходству эпитетов, здесь, на кладбище, воспоминание становится еще более живым, и лежащая в могиле героиня вновь почти оживает. Отметим, что неявное, «призрачное» присутствие «возлюбленной тени» – одна из обычных элегических тем, как, например, в пушкинском «Заклинании»:

Холодный «месячный свет» [272](еще более яркий от того, что Бунин использует редчайший эпитет, а не привычный «лунный свет» или генетивную конструкцию «свет месяца») гармонирует в рассказе с мотивами камня, немоты, скованности, тяжести, застывания. К последней фразе текста:

Из-за стены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда, лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная (7; 43), –

незаметно подводит целая серия словосочетаний с разнообразнейшей «ригидной» семантикой: «мост… даже не каменный , а какой-то окаменевший » (7; 37), «золотыми столбами : пароход точно на них стоял » (7; 38), (7; 38), «улицы лежали в тени» (7; 38), «все осталось таким, как полвека назад; каменная ограда , каменный двор, большое каменное здание во дворе» (7; 39). Тень немоты и неподвижности лежит как на городе с его каменной мостовой, так и на герое, который, бродя по ночным улицам, то и дело останавливается, встречаясь с видениями собственной памяти: «я сел на тумбу возле какого-то купеческого дома, неприступного за своими замками и воротами» (7; 40). На кладбище едва не останавливается его сердце: «вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло… Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в груди так и осталось стоять» (7; 42–43), с «остановившимся сердцем, неся его в себе как большую чашу» (7; 43), герой оказывается возле могильного камня.

Камень лежит возглавием к звезде так, словно и лежащая под ним тоже повернута к звезде. И в кладбищенской сцене, и во время свидания в саду широкая пейзажная горизонталь уравновешивается низкой вертикалью: герой и его возлюбленная тогда и теперь смотрели и смотрят на ту же звезду, но в то же время как бы оттуда, вместе с ней глядят на мир, заполняя собой все лирическое пространство.

Для поэтики Бунина характерно, что точные описания, соотносимые с узнаваемыми елецкими реалиями, обобщаются не только в силу символичности и условности локусов и топонимов, но и благодаря поэтическим подтекстам формульно-романтического содержания. Эта обобщенность может быть воспринята как черта «лирической неопределенности», о которой пишет в связи с данным текстом В. П. Скобелев [273]. Выше уже отмечалось, что за «Поздним часом» стоит обширный пласт элегики, в нем можно уловить отголоски мотивов «возвращения на родину», встречи с возлюбленной за гробом; даже общий меланхолический тон рассказа и его центральный образ звезды, – все это продиктовано элегическими законами. Мы не станем представлять здесь весь кластер поэтических подтекстов «Позднего часа», остановимся лишь на тех, что идут от Жуковского – поэта, о котором И. А. Бунин написал в своем дневнике в 1885 г.: «Но может быть именно более всего святое свойство души Любовь тесно связано с поэзией, а поэзия есть Бог в святых мечтах земли, как сказал Жуковский (Бунин, сын А. И. Бунина и пленной турчанки)» [274].

Самый очевидный подтекст из Жуковского – это стихотворение «Лалла Рук», в котором из-за вполне явленного герою облика молодой женщины встает ангелоподобный «призрак» – «гений чистой красоты», «обитающий» не с нами, не в нашем мире, но вдохновением «животворящий» земной мир.

Все это очень похоже на сюжет «Позднего часа», а «восточные», экзотические мотивы «Лалла Рук» слегка подсвечивают восточные темы Бунина, которые становятся у него все настойчивее от раннего к позднему периоду. Находясь во Франции, Бунин еще острее, чем на родине, ощущает Россию азиатской страной, история которой исходит из древности монгольского ига («Мост… окаменевший от времени… гимназистом я думал, что он был еще при Батые» (7; 37)) и заканчивается в огне «азиатчины» («глаз отвык от России; еще раз с ужасом убедился, какая мы Азия, какие монголы!» [276]).

Второй довольно явственный подтекст – «Сказка о царе Берендее», где Иван-царевич и Марья-царевна, убегая от Кощея, обращаются то речкой с мостиком, то дремучим лесом, то церковью с монахом. Топографические метаморфозы «Сказки…» напоминают ландшафт «Позднего часа» с его мостами, садами, кладбищенской рощей и церквями, а также повороты излюбленных бунинских сюжетов, среди которых есть и погони («Баллада», «Волки»), и сказочный автоперсонаж «Иван» с реальным именем Бунина («Иоанн Рыдалец»). Заключительная часть сказки Жуковского повторена во всем сюжете «Позднего часа»: Иван-царевич из «Сказки…» видит перед собой неизвестно откуда взявшийся чудесный город: