Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Лирическая медлительность «Несрочной весны» определяет оставленное за пределами текста будущее героя. Оно имеет долгую и неопределенную перспективу, тем более долгую, что рассказчик, как выясняется из дальнейшего повествования, принадлежит к тем людям, которые погублены революцией отнюдь не физически, но лишены духовных основ жизни и поэтому обречены на медленное и мучительное умирание. Его потерянность и неприкаянность оттеняется и подтверждается беглым портретом случайного попутчика, бывшего московского профессора. От голода и разрухи профессор уехал в деревню, где он кормится «трудами рук своих», не оставляя ученых занятий. Он пишет, по его словам, «большой исторический труд, который… может создать эпоху в науке» (5; 120): он осмысляет прошлое в тот момент, когда в настоящем времени совершаются роковые и, безусловно, исторические события. Старик-профессор всего на мгновение появляется в рассказе, а затем этот своего рода «музейный» персонаж картинно исчезает из поля зрения рассказчика:

Солнце серебряным диском неслось уже низко за стволами, за лесом. И через полчаса создатель эпохи сошел на своем глухом полустанке – и заковылял, заковылял со своими мешками по зеленой березовой просеке, по холодку вечерней зари (5; 120).

И вместе ним навсегда уходит и растворяется в призрачном небытии целая эпоха. Мотив ухода в небытие усилен страшными рассказами об исчезнувших по весне в лесу людях [280], которые слышит на станции рассказчик, – все это создает вокруг заброшенной усадьбы элегическую атмосферу, скрывающую в глубине едва ли не готические ужасы. Однако страшные смерти от пуль и разбоя остаются, как и ужасы войны и революции, на дальнем плане, они «затушеваны» в «Несрочной весне» более тонкими и мягкими вариантами темы смерти: смерть наступает не вдруг, а постепенно, она больше похожа на долгий уход и растворение в пространстве. Как и «Письмо», «Несрочная весна» прощается с навсегда ушедшей жизнью, от которой случайно уцелел лишь небольшой фрагмент.

О самом герое рассказа можно сказать, что и в нем осуществляется процесс умирания, он просто не способен более существовать, чувствуя, как обрываются его связи с живым миром, и письмо, им написанное, оказывается знаком оборванной связи: начало послания как будто утрачено, зато финал сохранен, и он очень длительный, он украшен поэтическими цитатами и пафосными обобщениями, к нему подводит несколько риторических ступеней. Застывание, остановка на финальных картинах, фразах, на финальных частях композиции как нельзя лучше характеризуют поэтику «Несрочной весны». Отрывок из письма, отправленного в никуда, за пределы России, другу-эмигранту, тоже, видимо, принадлежащему исчезающему миру, укрепляет в правах тему смерти многократными повторами и вариациями.

Часто бунинисты высказывают мысль о том, что сюжеты «Темных аллей» [281] – это множественные вариации на тему любви. «Несрочная весна», рассказы Приморских Альп, вообще творчество Бунина 20–30-х гг. проигрывает вариации на тему смерти и исчезновения: от безвременно оборванной жизни юноши на войне или в революцию до неприкаянной одинокой старости и смерти русского аристократа на родине или в эмиграции. Из финальных моментов всех рассказов или отдельных их отрывков складывается разнообразная картина гибели целой страны, которая архаически-возвышенно названа в «Несрочной весне» «Державой Российской».

Исследователи русского искусства XX в. иногда представляют его развитие как борьбу нарративности с чистой пластикой, последняя неразрывными узами связана с вариативностью, поскольку пластический образ формируется динамически – в соотнесенности вариантов [282]. Советский постреволюционный культурный канон предписывает фабульной материи захватывать все художественное пространство, вытесняя пластические, внефабульные элементы, при этом вариативно-лирические формы, которые зародились в начале XX в. в русской культуре и очень характерны для нее, в конце концов, эмигрируют на запад. Если проецировать эту мысль на литературу, то Бунин предстает адептом чистой пластической формы слова, которая тоже проявляет себя не в фабуле: она разыгрывается по лирическим правилам, в виртуозных вариациях на одну и ту же тему, и художественный эффект оказывается связан с набором важнейших тем, где каждая новая вариация усиливает лирический эффект [283].

«Несрочная весна» имеет несколько ярких подтекстов, которые не надо разгадывать – они названы автором. Прежде всего, это элегия Боратынского «Запустение», цитата из которой дала рассказу название. Любопытно, что более чем за 20 лет до «Несрочной весны», в 1900 г., Бунин посвящает небольшую статью 100-летию Боратынского (9; 507–524), где говорит о «скорбной внутренней жизни» поэта, не цитируя, однако, его самых скорбных элегий («Осень» 1836 г. и «Запустение» 1832 г.), зато обращает внимание на два других текста. Это – «Есть милая страна, есть угол на земле…» (1832) и написанная десятилетием раньше «Родина» (1821):

«Есть милая страна…», «Родина», «Запустение» написаны в жанре «Heimkehr» – «возвращение на родину». Примерно к тому же времени, что и статья о Боратынском, относится бунинский поэтический вариант на тему Heimkehr, для которого Бунин выбирает то же заглавие, что и у Боратынского, – «Запустение» (1903).

Еще один очевидный подтекст этого рассказа связан с центральным, «екатерининским» фрагментом «Несрочной весны». Он восходит к «Развалинам» Державина и целому ансамблю русских царскосельских элегий-руин. Среди них – пушкинские «Воспоминания в Царском Селе», написанные, как известно, по мотивам Державина и под влиянием элегий Батюшкова. В столь плотном элегическом субстрате наметим магистральные, на наш взгляд, линии.

Оставив на время в стороне Боратынского и Державина, нам хочется начать обзор литературных подтекстов «Несрочной весны» с не менее значимого, но менее явного источника – это «Путешествие в замок Сирей» Батюшкова. Как известно, Бунин глубоко переживал свое родство с поэтами предпушкинской поры, о чем не раз писал в дневниках и рассказах:

И замелькают перед глазами любимые старинные слова: скалы и дубравы, бледная луна и одиночество, привидения и призраки, «ероты», розы и лилии, «проказы и резвости младых шалунов», лилейная рука, Людмилы и Алины… А вот Журналы с именами Жуковского, Батюшкова, лицеиста Пушкина (2; 190).